Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи - Елена Владимировна Первушина
Новое значение приобрело слово «элемент»[277]. В газетах писали: «Уже теперь есть опасность дискредитации этими худшими элементами госаппарата самой идеи рационализации» («Правда» № 289. 1925).
Не обходилось и без смешных казусов. Маяковский писал:
О «фиасках»[278], «апогеях»[279] и других неведомых вещах[280]
На съезде печати
у товарища Калинина
великолепнейшая мысль в речь вклинена!
«Газетчики,
думайте о форме!»
До сих пор мы
не подумали об усовершенствовании статейной формы.
Товарищи газетчики,
СССР оглазейте,
как понимается описываемое в газете.
Акуловкой[281] получена газет связка.
Читают.
В буквы глаза втыкают.
Прочли:
– «Пуанкаре терпит фиаско». —
Задумались.
Что это за «фиаска» за такая?
Из-за этой «фиаски»
грамотей Ванюха
чуть не разодрался!
– Слушай, Петь,
с «фиаской» востро держи ухо;
даже Пуанкаре приходится его терпеть.
Пуанкаре не потерпит какой-нибудь клячи.
Даже Стиннеса[282] —
и то! —
прогнал из Рура[283].
А этого терпит.
Значит, богаче.
Американец, должно.
Понимаешь, дура?! —
С тех пор,
когда самогонщик,
местный туз,
проезжал по Акуловке, гремя коляской,
в уважение к богатству,
скидавая картуз,
его называли —
Господином Фиаской.
Последние известия получили красноармейцы.
Сели.
Читают, газетиной вея.
– О французском наступлении в Руре имеется?
– Да, вот написано:
«Дошли до своего апогея»,
– Товарищ Иванов!
Ты ближе.
Эй!
На карту глянь!
Что за место такое:
А-п-о-г-е-й? —
Иванов ищет.
Дело дрянь.
У парня
аж скулу от напряжения свело.
Каждый город просмотрел,
каждое село.
«Эссен есть —
Апогея нету!
Деревушка махонькая, должно быть, это.
Верчусь —
аж дыру провертел в сапоге я —
не могу найти никакого Апогея!»
Казарма
малость
посовещалась.
Наконец —
товарищ Петров взял слово:
– Сказано: до своего дошли.
Ведь не до чужого?!
Пусть рассеется сомнений дым.
Будь он селом или градом,
своего «апогея» никому не отдадим,
а чужих «апогеев» – нам не надо.
Чтоб мне не писать, впустую оря,
мораль вывожу тоже:
то, что годится для иностранного словаря,
газете – не гоже.
Маяковский повторял ту же мысль в статье «С неба на землю»: «Конечно, трудно рабочему, в первый раз берущему в руку перо, думать еще и о своей форме. Он только старается верно описать факт, верно изложить мысль, пользуясь для этого „литературным“ языком, т. е. тем словесным материалом, который ему дают сегодняшние публицисты, писатели, поэты.
Один сапожник все время говорил мне про одного хлюста, подозреваемого во всяких темных делишках:
„Товарищ, вы ему не верьте, – это весьма субъективная личность“.
Иностранщина из учебников, безобразная безо́бразность до сих пор портит язык, которым пишем мы. А в это время поэты и писатели, вместо того, чтоб руководить языком, забрались в такие заоблачные выси, что их и за хвост не вытащишь».
В том же 1925 году был написан рассказ М.М. Зощенко «Обезьяний язык». В нем автор создает совершенно абсурдную картину, словно пересказывая притчу о разговоре двух глухих. Только его герои не глухие – они просто разговаривают о том, чего не понимают. Это любимый прием Зощенко – находить юмор на грани сугубо бытовых историй и абсурда. И надо признаться, реалии советского быта нередко давали для этого повод. Итак, вот какой разговор услышал рассказчик «на собрании»:
«Началось дело с пустяков.
Мой сосед, не старый еще мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу слева и вежливо спросил:
– А что, товарищ, это заседание пленарное[284] будет али как?
– Пленарное, – небрежно ответил сосед.
– Ишь ты, – удивился первый, – то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное.
– Да уж будьте покойны, – строго ответил второй. – Сегодня сильно пленарное и кворум[285] такой подобрался – только держись.
– Да ну? – спросил сосед. – Неужели и кворум подобрался?
– Ей-богу, – сказал второй.
– И что же он, кворум-то этот?
– Да ничего, – ответил сосед, несколько растерявшись. – Подобрался и все тут.
– Скажи на милость, – с огорчением покачал головой первый сосед. – С чего бы это он, а?
Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой:
– Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания… А мне как-то они ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня… Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно[286] к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия[287] из пустого в порожнее.
– Не всегда это, – возразил первый. – Если, конечно, посмотреть с точки зрения, вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то да – индустрия конкретно.
– Конкретно фактически, – строго поправил второй.
– Пожалуй, – согласился собеседник. – Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда…
– Всегда, – коротко отрезал второй. – Всегда, уважаемый товарищ, особенно если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберешься…»
И в самом деле «советский язык» часто превращался в настоящую тарабарщину, где «правильные» слова употреблялись почти в произвольном порядке. Например: «Мы должны преодолевать растущие на почве люмпен-пролетарства, лодырничества, „иждивенства“ анархические течения» («Правда» № 296. 1925), «Различные осколки, которые образовались в результате специального распада – деклассированных,
