Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич
Человек, понимаемый таким образом, борется со смертью с помощью интеллекта и знает, что победит ее, между тем как Девушка из сказки только бросает храбрый, но не решающий и не окончательный вызов смерти. Можно сказать, что если Девушка остается последовательницей фейербаховской концепции Христа как Сердца Господнего, то Человек уже продвинулся в своем развитии к ницшеанскому марксизму и утопическому богостроительству[71]. Любовь только учит человека преодолевать страх смерти, предлагая бессмертие через потомство, но не уничтожает ее. Разум, родоначальник науки, уничтожает смерть как явление. В его борьбе с природой Человеку помогает Мысль, его единственный друг: вместе они изучают «феномен» смерти, чтобы, поняв ее «уязвимые места», уничтожить ее. Девушка заключает своего рода временное соглашение со Смертью, получив ее позволение на продолжение рода. Смерти тем не менее придется остаться «санитаром природы», освобождающим мир от слабых и старых людей. Да и любовь, как бы ее ни прославляли, проявляет себя не только как сила добра. Так, Смерть щадит Девушку (Любовь), потому что еще не совсем готова «выйти в отставку» и боится, что ей нечем будет «жить на свете, если люди целоваться бросят», то есть если иссякнет источник, питающий Смерть, — смертный род человеческий. Только когда теперешняя любовь станет истинной Любовью без «естественного» своего последствия в деторождении и превратится в «полную мудрость» (целомудрие) в духе Федорова, Смерть умрет от голода вместе с ее возлюбленным, Сатаной. Исчезнут препятствия на пути к брачному союзу верной Любви и гордой Мысли, и Иисус Христос, Сердце Господне, сможет простить своих врагов Иуду и Каина.
Старуха Смерть в самом деле предпочла бы отдохнуть от своих многочисленных обязанностей и вместо того завести роман с Сатаной. Ей надоело выполнять поручения царей-империалистов, постоянно убивающих множество молодых бойцов на полях битвы, множа ее без того нелегкую работу. Старуха Смерть в горьковской сказке почти вызывает симпатию: у нее хоть и недоброе, но все же не лишенное чувств «сердце». Человек в одноименной поэме, однако, считает смерть своим непримиримым врагом, «черной загадкой» [Там же: 38], которую надо разгадать во что бы то ни стало. Это представляется вполне возможным, поскольку и в поэме «Человек» смерть, какой бы ужасной она ни была, не отличается ни умом, ни прозорливостью. Она пока по-прежнему выступает в роли необходимого старьевщика, собирающего «отбросы» — всех тех, чей земной срок истек, — однако заодно с ними ей по слепоте случается прихватывать с собой и полных жизни, талантливых людей [Там же: 38]. Но настанет время, когда понятие «человеческие отбросы» исчезнет — и надобность в смерти отпадет. Люди будущего обретут безграничную жизнеспособность и бесконечный творческий талант, и тогда смерть утратит свою единственную полезную функцию и сделается излишней. Когда Человек станет «подобен тем богам, что Мысль (его) творила и творит» [Там же: 42], он сможет победить смерть. Поэтому Человек и Мысль «ревниво» [Там же: 38] изучают ее; выяснив ее слабости, они уничтожат извечную Убийцу.
Когда Человек достигнет бессмертия, Мысль будет ему уже не единственным другом. В борьбе с Необходимостью Человек должен опасаться лишающего целеустремленности Чувства, сосредотачивая всю свою силу воли на Мысли, направляя ее на достижение великой цели. Но когда бессмертие будет обретено, исчезнет и классический конфликт сердца и разума[72]. Девушка и Человек, Любовь и Мысль смогут слиться воедино, когда Мысль выполнит заветное желание Любви. Это желание — не производство потомства, а бессмертие, и когда эта цель будет достигнута, произойдет и окончательная эмансипация женщины, и слово «баба» исчезнет из словаря, как и вся традиционная роль «слабой и умственно недоразвитой женщины». Как подмечает Матвей, герой «Исповеди», уже в его время есть женщины, у которых «человеческого» больше, «чем женского» [ПСС 9: 269].
На этой стадии горьковского творчества никаких конкретных путей решения этой проблемы не предлагается, если не считать таковыми утверждения, что со смертью будет бороться неустрашимая Любовь и что изучать ее будет бесстрастная Мысль. Впоследствии писатель, все больше увлекаясь последними открытиями науки, стал вводить в свои произведения конкретные программы спасения, как ему казалось, на безошибочной научной основе[73]. Одновременно он высказывал мысли, в которых заметно «безусловное одобрение некоторых… идей» [Сухих 1978: 13] Федорова. Горький был знаком с сочинениями Федорова, однако невозможно точно установить, когда он впервые прочитал их. Его реакция на философию общего дела документально фиксируется с конца 1910-х годов и находит явное отражение в его последнем крупном произведении — незавершенном романе «Жизнь Клима Самгина» (см. [Сухих 1980: 160–168]). Однако думается, что писатель начал интересоваться Федоровым гораздо раньше и что его с самого начала особенно занимал «проект» воскрешения мертвых. По крайней мере, основания для такого предположения дает очерк «Кладбище» из книги очерков «По Руси» (1913)[74].
«Кладбище» (1913)
В очерке «Кладбище» Горький рассказывает историю из своей юности, когда он в 1890-е годы странствовал по Руси. Однажды он заснул на кладбище, где часто находил убежище от безобразия городского мира, изуродованного пагубным воздействием современной промышленности и вековечной «скотской» похотью его обитателей. Внезапно он был разбужен стариком, неподалеку от него бившим каблуком в землю. Незнакомец объяснил, что спас спящего от змеи, ползущей к нему, чтобы его ужалить. И действительно, в траве извивалась умирающая змея, но это был всего лишь безвредный уж. Хотя рассказчик и был рассержен на своего непрошеного защитника, в действиях которого не было ни малейшей необходимости, они разговорились. Далее в рассказе следует их обмен мыслями или, точнее, изложение идей старика. Они, как и вся его личность, несомненно, навеяны образом Федорова и духом его философии.
Черты Федорова можно усмотреть, например, в раздражительности старика, сочетающейся с добротой и склонностью к игре слов. Его шишковатый череп также указывает на Федорова, о котором вспоминали, что у него был «могучий, спереди обнаженный череп, на котором мускулы и жилы вздымались буграми» [Остромиров 1928: 11]. Подобно Федорову, старик по фамилии Хорват[75] глубоко раздосадован безразличием и пренебрежением к мертвым, которое он наблюдает на российских кладбищах. Они должны быть местами, где зарыты «клады» (клад-бища), а на самом деле превращены в места «обиды и позора» (позор-ища; [ПСС 14: 236]).
