Савелий Сендерович - Морфология загадки
Членов обязательно очень немного и они описаны в таких общих терминах, как головы и ноги. Более определенная описательная деталь скорее всего указала бы слушателю специфическое животное или человека. Функций называется также очень немного и по тем же причинам. Любое действие, более определенное, чем движение или еда, обычно выдает существо. (Тэйлор 1951: 9)
Словом, выбор, который загадка делает среди возможных метафорических возможностей, имеет не только формальные ограничения, но и указывает на предпочтения содержательные. Вопрос должен быть задан: почему первым предметом предпочтения является живое существо, причем выбор членов падает на голову и ноги, а выбор функций – на движение и еду?
Ответ уже подготовлен нашим исследованием. Таинственное живое существо, предстающее иногда как растение или вещь, со странной комбинацией членов и немногими функциями, как движение и еда, – это как раз модус репрезентации сексуального содержания в культуре. Речь идет не о сексуальных предметах как таковых, в их натуральном бытии, а именно о характере представления их в культуре, об их культурном бытии.
Тэйлорова номенклатура представляет именно те средства, которые требуются для неполного, странного, остраненного, эвфемистического и потешного представления полового акта или половых органов. Образцом такого описания является фраза Шекспира, появляющаяся в начале «Отелло», – Яго говорит Брабанцио: «…ваша дочь и мавр в этот момент представляют двуспинное животное» («…your daughter and Moor are now making the beast with two backs»). Отчетливая здесь задача иронического остранения дает наглядное пояснение тому, какое содержательное основание побуждает к выбору таких средств, как аномальное число членов.
И в тех случаях, когда загадка, помимо странного животного, использует в метафорических целях растение или неодушевленный предмет, у нее есть достаточные основания: область символической сексуальной образности, помимо копуляции, включает образы половых органов человеческого тела, которые и в более широком фольклорном плане и обсценной речи традиционно представлены как независимые существа, зверушки, либо в качестве вещей суггестивной формы и с соответствующими способами действия. Тут велика роль антропоморфизма. Обычай обсценной антропоморфизации, включая называние частей тела человеческими именами, слишком хорошо знаком каждому, чтобы нуждаться в иллюстрациях.[27]
Теперь нам предстоит следующая ступень анализа, на которой мы сможем уточнить фундаментальную для загадки сферу содержания и ее морфологический потенциал. То образное содержание, что загадка как фигура сокрытия скрывает и что составляет интерес традиции ее загадывания, определяет структуру фигуративных средств загадки.
20. Образное ядро народной загадки. Слово и образ. Гротеск в полную силу. Попытка архетипологии на основе остранения
Шекспирова фраза о животном с двумя спинами представляет собой эталон образности, на которой строится народная загадка. С феноменологической точки зрения важно, что область сексуальных содержаний представлена как зримый образ, эйдос. Предмет свой этот образ представляет в странном, по терминологии Шкловского, остраненном виде, с достаточной степенью неопределенности, чтобы сделать представляемое неузнаваемым, скрытым. Скрытое таким манером нельзя узнать – его нужно знать. Знать и увидеть. То есть разгадывание скрытого совершается в мгновенной настройке и перестройке зрения. То, что в описании остается неопределенным, уточняется в ви́дении; образ, выстроенный с помощью понятийных имен, преображается в зримый и избегающий называния. То, что Шкловский описал под именем остранения, рассчитано на процесс нахождения фокуса, ведущего к мгновенному усмотрению эксцентрически представленного, а в нашем случае скрытого, предмета.
Но разгадывание загадки не завершается усмотрением скрытой разгадки. Оно завершается разгадыванием другой, демонстративной разгадки. Последняя беспрепятственно переводится в слово, в понятийное имя, называется, и таким путем образ редуцируется к подписи под образом, к титру. Юмор заключается в том, что подпись не соответствует рисунку. Но в лучшей загадке получается еще забавнее: самый образ демонстративной разгадки, названный словом, представляет собой отклик и на исходный метафорический образ, и на образ скрытый, причем это карикатурно редуцированный отклик на скрытый образ. Когда в ответ на «Сам худ, / голова с пуд» отвечают: «Безмен» (Р1093), или на «Кривоногий всклокочет, / зубастый причешет», отвечают: «Плуг и борона» (Р1312), тут дается не только невинный ответ, это еще и пародия на скрытый предмет. Так ответить можно, потому что метафорический образ допускает такой ответ. Так ответить нужно, чтобы латентный образ остался неназванным. Так ответить необходимо, чтобы достигнуть завершающего гротескного эффекта. Загадка предстает в полной силе тогда, когда завершается гротеском.[28]
Ускользание в демонстративную разгадку казалось бы подменяет несказуемое невинным, которое оказывается не таким уж невинным. И не менее важно, что демонстративная разгадка приводит загадку снова к слову в его понятийной функции. Загадка начинается словом и кончается им, а где-то посредине скрытое содержание сохраняется в эйдетической форме, избегающей называния и тем не менее активированной словом. Табуированное не просто не называется – оно есть неназываемое в условиях нормализованного общения. Неназываемое, но активированное словом. Молчание входит в состав этого акта.[29] Загадывание загадки, ее способ описания табуированного содержания не есть его называние, а вызывание.
Аристотель обратил внимание на соединение в загадке существующего с невозможным – гротеск и представляет последнее необходимое основание такого соединения. Подчеркиваю: не возможность, а именно необходимость соединения существующего с невозможным. Табуированное содержание загадки – это предмет, которого нет и быть не может – он порожден самим способом гротескного видения. Сексуальное содержание и гротескное ви́дение со единены интимной связью. Сексуальный предмет как предмет культурный впервые возникает в гротескном видении. И наоборот, в основе гротеска как такового изначально, исторически лежит сексуальный предмет. Первые гротески – это фигурки с преувеличенными половыми признаками, находимые археологами в ранних слоях культуры.[30]
В загадке гротеск достигает совершенства – он формулируется как двойная символическая структура: невинная односложная разгадка представляет собой пародию, карикатуру на табуированное содержание. Такие ответы, как морковка, безмен, глаз, крот, комната, банька и ступка, – это подмены табуированного предмета невинным, но это еще и смешные подмены, подмигивающие на сходство. Поэтому широко принятое представление, что загадка соединена с разгадкой условной связью, должно быть пересмотрено. Связь эта условна лишь до некоторой степени. На самом деле предмет, провозглашаемый разгадкой, достигает максимального эффекта тогда, когда похож на латентный – речь идет о смешном, пародийном сходстве. Сочетание гротеска описания с его пародийным разрешением – это то, что создает двойную символическую фигуру табуированного предмета и двухвершинный процесс разгадывания. Гротеск в загадке возводится во вторую степень. Гротеск при разгадывании загадки не отменяется, а завершается и обостряется путем веселого совмещения латентного и демонстративного предметов. Совмещения, которое не устраняет зияния. В этом завершении только и происходит переход от несуразного в задаваемом описании к гротескному в итоговом целом. Только в этот момент возникает полное соответствие репрезентации своему предмету: сексуальный предмет в качестве предмета культурного – это самая дальняя противоположность логическому, если при этом оставаться в пределах смысла. Мы и видеть его не должны, и видим особенным, искушенным, тренированным, культурным, а не непосредственным, природным глазом. Эти особенности запечатлены в структуре загадки, сопротивляющейся логике. Там, где утрачено пародийное сходство латентного и демонстративного предмета, даже при сохранении двусмысленности, имеет место уже несколько вырожденная структура загадки. Пример: Еще коня не запрягли, / а он уж хвост поднял. – Дым (Р, Томские загадки 256).
Сформулируем итоги нашего анализа:
(t) Тогда как предмет демонстративной разгадки получает оглашаемую словесную форму выражения, латентный предмет остается под завесой табу не только потому, что его имя запрещено, но и потому, в первую очередь, что суть этого образа в его образности. Это не просто придержанное знание, а знание эйдетическое, словесно же не передаваемое лучше, чем это делает загадка.
