Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи - Елена Владимировна Первушина
Украдкой младость отлетает,
И след ее – печали след
(«Наслаждение», 1816)
И жизни горестной моей
Никто следов уж не приметит.
(«Элегия. Я видел смерть», 1816)
Позволь в листах воспоминанья
Оставить им минутный след.
(«В альбом А. Н. Зубову», 1817)
И розно наш оставим в жизни след.
(«Послание к кн. А. М. Горчакову», 1817)
Оно на памятном листке
Оставит мертвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
(«Что в имени тебе моем…»)
Фр. marcher sur les traces – «идти по следам кого-нибудь»; ne laisser point de traces – «не оставить никаких следов»; il n’en reste aucune trace dans… – «не остается никакого следа в чем-либо».
Любой взятый наугад абзац пушкинской прозы наверняка довел бы адмирала Шишкова до белого каления, например, начало повести «Выстрел»: «Один только человек принадлежал нашему обществу, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы».
Видать, Иван Петрович Белкин почитывал в своей провинции Карамзина, Жуковского и того же Пушкина.
И снова вы можете сами судить, какие из этих выражений, заимствованных в XIX веке из французского языка, прижились в русском настолько, что сейчас в них уже никто не опознает «иностранцев».
* * *
Но если архаизмы нужны Пушкину для решения его творческих задач, он свободно пользуется и ими. Например, в стихотворении «Моя родословная», когда речь идет о XIII веке, язык архаичен:
Мой предок Рача мышцей бранной[194]
Святому Невскому служил;
Его потомство гнев венчанный,
Иван IV пощадил.
Но в той же строфе «действие переносится» в XVII век, и слог и набор слов тут же меняются:
Водились Пушкины с царями;
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.
Поэт не боится соединять слова «высокого» и «низкого» стилей в одной фразе, если они создают нужный ему эффект. Например, еще в «Руслане и Людмиле» юный Пушкин описывал чувства кудесника, встретившего влюбленную в него, но уже постаревшую чаровницу Наину:
И между тем – я обмирал,
От ужаса зажмуря очи;
И вдруг терпеть не стало мочи;
Я с криком вырвался, бежал.
И рецензент журнала «Сын отечества» строго выговорил юному поэту за то, что славянское слово «очи» высоко для простонародного русского глагола «жмуриться». Но другой рецензент тут же возразил: «В простонародном русском языке слово “очи” также употребительно, как слово “глаза”, следовательно, и шутка не у места, и привязка совершенно пустая».
Но ни тот, ни другой, кажется, не оценили юмористического эффекта такого смещения. А между тем ирония пронизывает весь текст «Руслана и Людмилы». Возьмем только одну сцену: поединок Руслана с великанской головой. Руслан, несомненно, герой, более того – главный герой рыцарского романа. Его подвиги надлежит описывать «высоким слогом». Но когда в это описание проникают бытовые сниженные слова, то контраст не может не вызвать улыбки у читателей, к чему и стремился автор.
Объехал голову кругом
И стал пред носом молчаливо;
Щекотит ноздри копием,
И, сморщась, голова зевнула,
Глаза открыла и чихнула…
…
Но витязь знаменитый,
Услыша грубые слова,
Воскликнул с важностью сердитой:
«Молчи, пустая голова!
Слыхал я истину, бывало:
Хоть лоб широк, да мозгу мало!
Я еду, еду, не свищу,
А как наеду, не спущу!»
…
И между тем она героя
Дразнила страшным языком.
Руслан, досаду в сердце кроя,
Грозит ей молча копием,
Трясет его рукой свободной,
И, задрожав, булат холодный
Вонзился в дерзостный язык.
И кровь из бешеного зева
Рекою побежала вмиг.
От удивленья, боли, гнева,
В минуту дерзости лишась,
На князя голова глядела,
Железо грызла и бледнела
В спокойном духе горячась,
Так иногда средь нашей сцены
Плохой питомец Мельпомены,
Внезапным свистом оглушен,
Уж ничего не видит он,
Бледнеет, ролю забывает,
Дрожит, поникнув головой,
И, заикаясь, умолкает
Перед насмешливой толпой.
…
Как ястреб богатырь летит
С подъятой грозною десницей,
И в щеку тяжкой рукавицей
С размаха в голову разит.
И степь ударом огласилась;
Кругом росистая трава
Кровавой пеной обагрилась,
И, зашатавшись, голова
Перевернулась, покатилась,
И шлем чугунный застучал.
Тогда на месте опустелом
Меч богатырский засверкал.
Наш витязь в трепете веселом
Его схватил и к голове
По окровавленной траве
Бежит с намереньем жестоким
Ей нос и уши обрубить;
Уже Руслан готов разить,
Уже взмахнул мечом широким —
Вдруг, изумленный, внемлет он
Главы молящей жалкий стон…
И тихо меч он опускает,
В нем гнев свирепый умирает,
И мщенье бурное падет
В душе, моленьем усмиренной:
Так на долине тает лед,
Лучом полудня пораженный.
Широко известно, что Жуковский, прочитав «Руслана и Людмилу», подарил юному Александру перстень с надписью «Победителю ученику от побежденного учителя». Может быть, Жуковский так легко и безоговорочно признал первенство Пушкина именно потому, что почувствовал в его поэме тот добродушный юмор, которого так не хватало трагическим и романтическим балладам самого Жуковского. Василий Андреевич ценил юмор, им полны его письма и стихотворные послания друзьям, но когда речь шла о романтических поэмах, он становился серьезен и драматичен.
* * *
Рассказывая в одной из статей об усилиях французских литераторов XVIII века «облагородить» французский язык, «пересоздать его по образцу древнего греческого», Пушкин замечает: «Язык отказался от направления, ему чуждого, и пошел опять своей дорогою». Пушкин понимал язык как живую стихию и даже
