Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи - Елена Владимировна Первушина
Сен-Пьер[163], Делиль[164], Фонтан[165] мне были там знакомы!
Они свидетели, что я в земле чужой
Гордился русским быть и русский был прямой.
Не грубым остяком, достойным сожаленья, —
Предстал пред ними я любителем ученья;
Они то видели, что с юных дней моих
Познаний я искал не в именах одних;
Что с восхищением читал я Фукидида[166],
Тацита[167], Плиния[168] – и, признаюсь, «Кандида»[169].
…
Но благочестию ученость не вредит.
За бога, веру, честь мне сердце говорит.
Родителей моих я помню наставленья:
Сын церкви должен быть и другом просвещенья!
Спасительный закон ниспослан нам с небес,
Чтоб быть подпорою средь счастия и слез.
Он благо и любовь. Прочь, клевета и злоба!
Безбожник и ханжа равно порочны оба.
…
Что делать? Вот наш грех. Я каяться готов.
Я, например, твержу, что скучен Старослов,
Что длинные его, сухие поученья —
Морфея дар благий для смертных усыпленья;
И если вздор читать пришла моя чреда,
Неужели заснуть над книгою беда?..
* * *
От эпиграмм и пародий с обеих сторон никто всерьез не пострадал (разве что арзамасские гуси).
Кажется, по-настоящему серьезными были только разногласия между Карамзиным и Шишковым. Возьмем для примера такое стихотворение:
Любезный мой Камин, товарищ дорогой,
Как счастлив, весел я, сидя перед тобой!
Я мира суету и гордость забываю,
Когда, мой милый друг, с тобою рассуждаю;
Что в сердце я храню, я знаю то один;
Мне нужды нет, что я не знатный господин;
Мне нужды нет, что я на балах не бываю
И говорить бон-мо[170] на счет других не знаю;
Бо-монда[171] правила не чту я за закон,
И лишь по имени известен мне бостон.
Обедов не ищу, незнаем я, но волен;
О милый мой Камин, как я живу доволен.
Читаю ли я что, иль греюсь, иль пишу,
Свободой, тишиной, спокойствием дышу.
Пусть Глупомотов всем именье расточает
И рослых дураков в гусары наряжает;
Какая нужда мне, что он развратный мот!
Безмозглов пусть спесив. Но что он? Глупый скот,
Который, свой язык природный презирая,
В атласных шлафроках блаженство почитая,
Как кукла рядится, любуется собой,
Мня в плен ловить сердца французской головой.
Он, бюстов накупив и чайных два сервиза,
Желает роль играть парижского маркиза;
А господин маркиз, того коль не забыл,
Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил.
Пусть он дурачится! Нет нужды в том нимало:
Здесь много дураков и будет, и бывало…
Если мы прочтем эти строки, то не сразу угадаем, Державин ли написал их или кто-то из «арзамасцев». (На самом деле – Василий Львович Пушкин, арзамасский староста, известный под прозвищем «Вот я вас!».)
* * *
Пожалуй, самым замечательным в литературной войне между «Беседой» и «Арзамасом» было участие Пушкина-младшего.
У великого русского поэта в детстве и юности были сложные отношения с его родным языком. Первое известное нам стихотворение Пушкина было написано им в 8 лет, и написано оно на французском языке. В Лицее, где по-французски говорили многие воспитанники, Александр получил прозвище «Француз», видимо, недаром. Первому его лицейскому стихотворению, написанному в 1813 году, предпослан эпиграф на французском языке.
И стихотворение наполнено иноязычными словами и ассоциациями:
Так и мне узнать случилось,
Что за птица Купидон[172];
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь – и я влюблен!
Пролетело счастья время,
Как, любви не зная бремя,
Я живал да попевал,
Как в театре[173] и на балах[174],
На гуляньях иль в воксалах[175]
Легким зефиром летал;
Как, смеясь во зло Амуру[176],
Я писал карикатуру
На любезный женский пол;
Но напрасно я смеялся,
Наконец и сам попался,
Сам, увы! с ума сошел.
Смехи, вольность – все под лавку,
Из Катонов[177]я в отставку,
И теперь я – Селадон![178]
Миловидной жрицы Тальи[179]
Видел прелести Натальи,
И уж в сердце – Купидон!
Вероятно, Пушкин принял участие в полемике, потому что в ней принимал участие его дядя, ему нравилась игра в «Арзамас», нравилось писать ехидные эпиграммы и получать похвалы от своих маститых коллег. А еще потому, что сам он не видел ничего плохого в заимствованиях из французского языка, свободное им владение вовсе не мешало ему, как и всем лицеистам, быть страстным патриотом[180].
И главное, ему не нравились нападки на Карамзина, которого он глубоко уважал и в чьем летнем доме в Царском селе проводил много счастливых часов. (Вообще, Пушкин всегда рвался защищать своих друзей и был беспощаден к их врагам, независимо от того, какой точки зрения придерживались те или другие. Порвать с другом потому, что они разошлись во мнениях, для него было немыслимо; порвать с единомышленником потому, что он плохо отозвался о ком-то из друзей, казалось самым естественным поступком).
Однако, по-видимому, участие в шуточных литературных баталиях «Арзамаса» заставило Пушкина обратить внимание на выбор слов и грамматических форм в его основной «творческой лаборатории» – русском языке. Биографы Пушкина подчеркивают, что при всей внешней легкости его стихов и прозы они давались ему нелегко: он по многу раз пересматривал и переписывал каждую строчку, добиваясь того, чтобы мысль и чувство были в ней выражены как можно яснее и гармоничнее; чтобы они «проскальзывали» в сознание читателя (или читательницы; карамзинисты считали, что настоящими судьями языка являются «милые дамы»); чтобы читателю или читательнице не приходилось думать, как понять сочинителя; чтобы они могли сосредоточиться на том, что именно стихотворение, поэма, повесть или роман хотят им рассказать. И за 20 лет Пушкин создал новый, гибкий, поистине живой, изящный и внятный язык, на котором хотелось читать и которым хотелось говорить.
Когда-то Шишков с едкой иронией писал: «Бедные Русские! Они должны молчать до тех пор, покуда родится человек с талантом, которой напишет, как им
