Евгений Шраговиц - Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя
Еще один аспект, сближающий Окуджаву с Вийоном – ирония по отношению к библейскому пониманию Бога, которое уподобляет его человеку. В своей статье о творчестве Вийона О. Мандельштам пишет: «…в душе его смутно бродило дикое, но глубоко феодальное ощущение, что есть Бог над Богом». Судя по «Молитве», а также по стихотворению «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…»[105], которое мы будем обсуждать ниже, об Окуджаве можно было бы сказать, что его мировозрение скорее пантеистическое.
Стихотворением «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему.», написанным почти одновременно с «Молитвой», можно подтвердить соображение о том, что «Молитва» представляет собой ироническое произведение. Но это не исключает преклонения Окуджавы перед «прекрасным и высшим», перед тем, что сотворено Природой, а молится он за то, чтобы не было войны. Можно заметить сходство его взглядов на религию с позицией Л. Толстого. О ней так писал известный христианский философ С. Н. Булгаков: «С христианством его сближает только этика, да и то в своеобразном и весьма упрощённом истолковании»[106]. В этой же статье о религии Толстого говорилось: «Вера в естественную религию, открывающуюся в каждом человеке, с особенной же ясностью в религиозных мыслителях, но в существе своём всюду тождественную, вполне разделяется Толстым и другими просветителями». Концепция естественной религии была разработана Вольтером и Дидро; в соответствии с ней утверждались общие для всего человечества принципы нравственности, а природа рассматривалась как храм единого божества; при этом провозглашалась независимость Добра и Зла от Бога. Предполагалось, что истинная религия зиждется на разуме и подразумевает универсальную мораль, догмы которой вытекают из законов природы. Основатель этой концепции Вольтер был деистом, то есть разделял представление о Боге как об источнике всего сущего, но считал, что свобода его вмешательства в человеческую судьбу ограничена. В большинстве случаев философы находят обоснование этики в религии, однако есть и исключения: так, Кант отделял этику от метафизики. Как мы видим, взгляды Окуджавы ближе всего к точке зрения Толстого и просветителей: они во многом совпадают с христианством в области этики, но факт влияния Бога на человеческую судьбу Окуджавой отрицается. Эта позиция и проявилась в стихотворении «Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…», где за первыми строчками, по смыслу вполне еретическими с церковной точки зрения, в той же строфе следует почти прямая цитата из Нового Завета (Мф. 6. 33) Слова: «Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это всё приложится вам» были претворены Окуджавой в такую формулу: «О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится».
Не верю в Бога и судьбу, молюсь прекрасному и высшему…предназначенью своему, на белый свет меня явившему…Чванливы черти, дьявол зол, бессилен Бог – ему неможется…О, были б помыслы чисты! А остальное все приложится.
Верчусь, как белка в колесе, с надеждою своей за пазухой,ругаюсь, как мастеровой, то тороплюсь, а то запаздываю.Покуда дремлет бог войны – печет пирожное пирожница…О, были б небеса чисты, а остальное все приложится.
Молюсь, чтоб не было беды, и мельнице молюсь, и мыльнице,Воде простой, когда она из крана золотого выльется,молюсь, чтоб не было разрух, разлук, чтоб больше не тревожиться.О, руки были бы чисты! А остальное все приложится.
Можно сказать, что в этом стихотворении утверждается пантеистическое главенство природы над Богом и одновременно принципы христианской этики, то есть довольно легко найти в нем «ересь с богами наравне».
Вскоре после стихотворения «Не верю в Бога и судьбу…» был сочинен и другой текст, где вновь появилась религиозная тема. Он назывался «Прощание с осенью»[107], и в нем были обыграны два значения слова «прощай». Надо отметить, что глагол «прощать» часто употребляется и в Библии, и в христианских проповедях.
Осенний холодок. Пирог с грибами.Калитки шорох и простывший чай.И снованеподвижными губамикороткое, как вздох: «Прощай, прощай…»
«Прощай, прощай…»Да я и так прощаювсе, что простить возможно, обещаюи то простить, чего нельзя простить.Великодушным мне нельзя не быть.Прощаю всех, что не были убиты тогда, перед лицом грехов своих.«Прощай, прощай…»Прощаю все обиды, обеды у обидчиков моих.«Прощай…»Прощаю, чтоб не вышло боком.Сосуд добра до дна не исчерпать.Я чувствую себя последним богом, единственным умеющим прощать.«Прощай, прощай…»Старания упрямы(знать, мне лишь не простится одному), но горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому.
«Прощай, прощай…» Прощаю, не смущаюугрозами, надежно их таю.С улыбкою, размашисто прощаю,как пироги, прощенья раздаю.
Прощаю побелевшими губами,пока не повторится все опять:осенний горький чай, пирог с грибамии поздний час – прощаться и прощать.
Стихотворение Окуджавы актуализирует оба значения слова «прощай». Лирический герой Окуджавы оказывается одновременно в роли того, с кем прощаются, и того, кто должен простить. Это позволяет Окуджаве выйти из узкого лирического контекста, связав его с широким гражданским. Поскольку Окуджава часто читал «Прощание с осенью» со сцены на протяжении всей последующей жизни, нам представляется, что он считал это стихотворение важным и адекватно отражающим его позицию. В соответствии с иудейским и христианским вероучениями, молящийся должен обращаться к Богу с просьбой простить его грехи, и прощен он будет только в том случае, если сам простит своим обидчикам. (Матф. 18, 35 и многие другие свидетельства). Окуджава отказывается от иерархической структуры, в которой Бог – высшая инстанция, предлагающая условия. Способностью прощать у него наделен лирический герой, и он властен простить не только свои обиды, но и обиды своего поколения, невзгоды своей матери и прямо говорит: «Я чувствую себя последним богом/ единственным, умеющим прощать».
Здесь возможна аллюзия к оде Державина «Бог» с ее: «Я царь – я раб – я червь – я Бог!», хотя определение «последний» в отношении Бога у Окуджавы звучит как ересь, поскольку в монотеистической религии бог един и вечен. Но Окуджава поэт, а не теолог и не проповедник, поэтому судить его стихи с точки зрения соответствия церковному лексикону неправомерно. Несомненно одно: Окуджава считает, что прощать – задача не Бога, а человека. Лирический герой стихотворения выполняет эту задачу с усилием, чувствуется, как она трудна для него: «…обещаю/ и то простить, чего нельзя простить»; «Прощаю всех, что не были убиты/ тогда перед лицом грехов своих»; «…прощаю, чтоб не вышло боком», «Прощай, прощай. Старания упрямы»; «Прощай, прощай… Прощаю, не смущаю/ угрозами, надёжно их таю», и в последней строфе: «Прощаю побелевшими губами,/ пока не повторится всё опять». Тут нужно обратится к русской истории двадцатого века, который сплёл в тесный клубок судьбы правых и виноватых. Это и судьба поколения родителей и судьба его поколения. Получается, что всеобщее прощение возможно только при доскональном следовании одному из самых известных библейских заветов: «Не судите, да не судимы будете». (Матф.7,1–6). Лирический герой выполняет эту заповедь; однако она вызывает в нём активный внутренний протест, который и является одной из основных пружин «Прощания с осенью»; такую же роль играет в «Молитве» неприятие мысли о прощении Каина, выраженное в форме антифразиса.
Близкую мысль высказал позже А. Тарковский в стихотворении «Тот жил и умер, та жила…»[108], датированном 1975 годом:
Поверх земли метутся тениСошедших в землю поколений;Им не уйти бы никудаИз наших рук от самосуда,Когда б такого же судаНе ждали мы невесть откуда.
К тому же «кусту» песен, который был начат стихотворением «Три сестры», по нашему мнению, относится еще одно стихотворение – «Мгновенно слово. Короток век.», – в котором Окуджава пишет о важнейшей (по словам апостола) милосердной сестре по имени Любовь. Любовь в паре с Надеждой, без упоминания о Вере, явились основой очень известной песни «Надежды маленький оркестрик», датированной 1963 годом. А в 1964 в стихотворении «Времена» он пишет о материнской любви: «Так что я и представить себе не могу/ ничего, /кроме этой Любови!»
Таким образом, анализ приведенных нами песен показал, что Окуджава, принимая этическую сторону христианской религии, с иронией относился к ее теологической стороне, что сближает его позицию с упомянутыми выше взглядами Л. Толстого[109]. Эта ирония и задала творческую манеру Окуджавы в песне «Молитва».
