Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич
Многие другие творцы Серебряного века разделяли «гностическое отчуждение» и глубоко ощущали свою непринадлежность к миру, в котором преобладают люди плоти (гилики). Они видели себя в мире «гостями»[29], в отличие от чуждых им гиликов, которые ощущали себя в нем «как дома», забывая, что и они только «постояльцы» в этом мире [ср. Jonas 1954, 1: 101].
Самоощущение «не принадлежащего», человека вне быта, дает особый тип знания («гнозис»): трезвое осознание условий человеческой жизни как плена, из которого надо выбраться любой ценой. В Серебряном веке «носители горького знания» о ничтожности данного мира, созданного демиургом, напоминают пневматиков исторического гностицизма не только своей «чуждостью», но и элитарностью[30]. Полное постижение гнозиса доступно далеко не всем, например не доступно «людям здравого смысла» (обычно это гилики). Однако в восприятии пневматиков здравый смысл — только иллюзия знания, порожденная поверхностным умом, который воспринимает действительность через «очевидную» информацию своих эмпирических наблюдений. Обыватель «знает», что Солнце вертится вокруг Земли, так как он это видит своими собственными глазами каждый день.
Чувство отчужденности в реальном мире и знание об истинной сущности бытия в «ином» мире неразрывно связаны в душе «гностика». Проведенный им с «холодным вниманьем» анализ реальности открывает ему, что жизнь — всего лишь «пустая и глупая шутка» (Лермонтов) и «насмешка неба над землей» (Пушкин). Оскорбленный этим издевательством, гностик-пневматик всех времен восстает против обиды; он не желает быть мишенью небесных «шуток», по крайней мере не тех небес, которыми владеет демиург, божество материального мира и здравствующих в нем гиликов. Однако унизительное ощущение, что какая-та злая сила, правящая нашим миром, оставила их в дураках, побуждает гностиков-пневматиков не только грустить и возмущаться, но и решиться на то, чтобы стать хозяевами собственной судьбы. Проникновение в суть вещей, гнозис, помогает такому бунтарю терпеть лишения и трудности, чтобы добиться своей цели: в свою очередь «пошутить» над Демиургом и его верными приспешниками — людьми плоти.
Бунтарь-еретик (или «демиургохульник») тоскует по потерянному «миру лучистого света без темноты» [Jonas 1954,1:103], где царствует Истинное божество. Он чувствует зов иной действительности и ищет освобождения от уз материи. Духовный бунтарь Серебряного века, однако, не ждет искупления своих страданий после смерти — уже потому, что он хочет уничтожить и упразднить ее. «Смертоборцы», в отличие от древних гностиков, принимают решение не ждать спасения в мире полноты (плеромы) истинного Бога после трудного путешествия души через космические круги необходимости, а приступить к преображению Земли во время земной жизни. Они считают возможным переключить свое знание о ничтожности мира сего в знание о строении материи, из которой создана Земля и человек, — и это новое, научное знание, гнозис нового типа, дает им ключ к ее «перестройке» и к спасению достойного этого спасения человечества. Так лирический герой Сологуба, который мечтал о побеге «домой из чужбины мира» на «звезду Майр», истинную родину «знающих», превращается в героя романа, активно преображающего действительность как поэт, химик, педагог, инженер и строитель космического корабля, а также как воскреситель мертвых, — в Триродова из трилогии «Творимая легенда» (см. главу 7).
Этот тип пневматика, испытав все обиды демиургических порядков в Старом мире, использует всю энергию своего негодования на то, чтобы уничтожить мрачный мир Демиурга, а потом создать светлый мир Плеромы на Земле. Так, лирический герой Блока предполагает, что fecit indignatio versum[31], и энергия его «негодования» направлена не только на какое-нибудь конкретное социальное зло, а на весь «страшный мир» Демиурга, который «для сердца тесен» (см. цикл «Страшный мир»). В «Двенадцати» Блока мы видим разрушение этого «тесного» мира и начало рождения Нового мира, благословленного бессмертно красивым, андрогинным Исусом Христом, который своим появлением «говорит» своим неотесанным «апостолам»: будьте бессмертны и красивы, как я (об андрогинности см. главу 5; о поэме «Двенадцать» см. главу 8).
Надежды «оптимистических гностиков», особенно социалистов-богостроителей, сосредоточены на том, чтобы все люди, живущие «как улитки в своей раковине», люди, которые видят внешний мир через «грязное окно» и «толстые стены» своих предрассудков и фальшивых понятий теперешней реальности (А. В. Луначарский; цит. по [Thun 1973: 186]), «узрели» должный мир идеальной реальности после великих переворотов. Неогностики всех категорий могли бы подписаться под описанием Старого мира 3. Н. Гиппиус, «гностика» религиозной направленности, в ее программном tour-de force[32] стихотворении «Все кругом» (1904), но в выборе способов его исправления, они, конечно, расходились. Стихотворение Гиппиус представляет современный ей мир как пребывающий в нескончаемом состоянии физического и нравственного разложения. Представив все аспекты его дряхлости и медленного — может быть, вечного[33] — разложения, поэт в последней строке неожиданно провозглашает, что все изменится:
Все кругом Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жестко-тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно довольное, тайно блудливое,
Плоско-смешное и тошно трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, черное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо; что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: все будет иначе
[Гиппиус 1999:147–148]. Все будет «иначе». Но как?
«Все будет иначе», обещает поэт с типичной для гностика бескомпромиссностью, но как произойдет преображение? Рассмотрим сначала попытки «все» изменить в «религиозном лагере» Серебряного века. В нем важную роль играет по-новому понятый образ Иисуса Христа как двигателя творческой эволюции, по крылатому выражению А. Бергсона. Так, религиозный символист Д. С. Мережковский, который начал свою писательскую карьеру с трилогии «Христос и Антихрист», в отличие от многих европейских историков религии XIX века, не сомневался в божественности Христа, но все же связывал его воскресение с теориями о естественной эволюции природы. Он недвусмысленно говорит об этом в своих поздних работах, например в книге «Иисус неизвестный» (1932). В этой работе Мережковский представляет собственный вариант учения В. С. Соловьева о дарвинистской, но творческой эволюции природы, которая беспроблемно совмещает традиционную веру с недавними предположениями науки. Утверждая, что «нет никаких разумных оснований думать, что человек, в нынешнем своем состоянии, духовном и
