Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века - Айрин Масинг-Делич
78
Как показал А. Л. Тейт [Tait 1986], А. В. Луначарский в своем учении о новом человеке-строителе примирил ницшеанский индивидуализм с марксистским и федоровским коллективизмом, поручив творческому (но не элитарному) человеку теургическую задачу: строительство сверхчеловечества. Заветы богостроительства продолжали влиять на советскую интеллигенцию и после запрета, наложенного на него Лениным. Так, Е. Толстая-Сегал усматривает явно федоровские черты в «материалистической религии Пролеткульта», основатели которого были бывшими богостроителями [Толстая-Сегал 1981: 242].
Организаторы культа «вечно живого» Ленина также придерживались богостроительских убеждений федоровского толка (см. главу 1 данной книги).
79
Начало «Исповеди» вызывает в памяти первые фразы «Записок из подполья». Это отметил профессор Брайан Хоровиц (Brian Horowitz, Tulane University), поделившийся co мной своим наблюдением в личном разговоре. Ср.: «Я человек больной… я злой человек. Непривлекательный я человек» [Достоевский 1973, 5: 99]. «Исповедь» начинается со строки: «Я — крапивник, подкидыш, незаконный человек» [ПСС 9: 221].
80
Марксистский критик В. Л. Львов-Рогачевский рассматривал «Исповедь» Горького как ответ на толстовскую «Исповедь». Особо он отмечает контраст между «ужасом смерти» у Л. Н. Толстого и «радостным опьянением человечностью» [Львов-Рогачевский 1913: 86] у Горького. Но и горьковское произведение ему не слишком нравилось, поскольку критик предполагал, что «недавний буревестник превратился в революционного Луку», предлагающего «романтический наркоз» [Там же: 99] вместо проектов активного преобразования жизни. Однако «Исповедь» Горького, как и все его произведения, отвергает толстовское «непротивление злу» (как и «смирение» Достоевского), призывая взамен к политической активности и теургической трансформации жизни. По-видимому, религиозная терминология и символика повести заставили критика подозревать, что Горький отказался от «идеологии дела» и что «толстовец» Лука в пьесе «На дне» стал его новым идеалом. В целом современники-модернисты встретили повесть Горького положительно, вероятно видя в нем близость к их собственной идеализации народа. О горьковском отношении к символистам и их влиянии на его творчество см. [Brown 1988: 227–238].
81
Далее «Исповедь» цитируется по этому изданию с указанием страниц в скобках.
82
Б. Вольф допускает, что одним из прототипов отца Антония, охотно поддерживающего «непристойные разговоры о женщинах», послужил Л. Н. Толстой [Wolfe 1967:43].
83
Федоров подвергал критике сократовский афоризм «познай себя», утверждая, что он неизбежно оборачивается призывом «познай только себя», то есть пагубным эгоцентризмом [НФ 2: 41].
84
Неологизм «смехач» взят из знаменитого стихотворения В. Хлебникова «Заклятие смехом» (1910). Р. Кук считает, что это стихотворение — не просто гимн радости, но попытка уничтожить нелепый Старый мир волшебством смеха. См. [Cooke 1980].
85
Возможно, Иегудиил так легко распознал проблемы Матвея, поскольку его создатель Горький тщательно изучал исповедальные записки «подпольного человека», признающегося: «Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик» [Достоевский 1973, 5: 203].
86
Bildungsroman (нем.) — «роман воспитания». — Примеч. ред.
87
Для Горького народ бессмертен уже в современном мире благодаря вечному, неиссякающему чувству родства: род на род делают народ как бы «консуб-станциональным» (см. [Kline 1968: 116]).
88
См. стихотворение 1905 года «Мы — плененные звери…» [Сологуб 1979:414].
89
Conjunctio oppositorum (лат.) — «единство противоположностей».
90
Все цитаты даются по репринтному изданию «Творимой легенды», вышедшему в Мюнхене в 1972 году (т. XVIII–XX Собрания сочинений, Санкт-Петербург: Сирин, 1914). Три части трилогии обозначены цифрами (1, 2, 3) и приводятся в тексте в скобках рядом с номером страницы.
91
Сологуб использовал контраст между простой деревенской Альдонсой и изысканной Дульсинеей из любимого им романа Сервантеса «Дон Кихот» в собственных целях «дульцинирования» — преобразования жизни (слово «дульцинирование», как и его антоним «альдонсирование», — неологизмы Сологуба, смысл которых он объясняет в статье «Искусство наших дней». — Ред.).
92
См. стихотворный мини-цикл Сологуба «Звезда Майр» [Сологуб 1979: 217–219]. Расшифровку этих названий предлагает О. Ронен [Ronen 1968].
93
Подробно об откликах тогдашних критиков см. [Baran 1982].
94
По мнению Л. Келер, Триродов — «воскреситель» в федоровском духе [Koehler 1979: 94]. Его воскресительная деятельность, конечно, имеет и другие источники, например упоминаемые в трилогии научно-фантастические книги Г. Дж. Уэллса и, как предполагает Хольтхузен, фантастические произведения Э. А. По, не говоря уже о богатой традиции оккультизма того времени (см. [Rosenthal 1997]). М. Хагемейстер отрицает наличие федоровских элементов в «Легенде» на том основании, что в основе романа лежит скорее магия, чем проективное наукообразие [Hagemeister 1989: 216]. Г. В. Флоровский характеризует федоровское «общее дело» как «странный религиозно-технический проект», в котором «хозяйство, техника, магия, эротика, искусство сочетаются в некий прелестный и жуткий синтез» [Флоровский 1935: 405]. Эту характеристику «дела» можно применить и к поэтике Сологуба в трилогии.
95
К. Л. Роббинс считает, что Объединенные Острова — это «в действительности Петербург, столица российской монархии» [Robbins 1975:174]. Хольтхузен, в свою очередь, предполагает, что государственное устройство Островов содержит намек на «конституционные монархии Запада» [Holthusen 1972: vii]. Поскольку Петербург для России был Европой в миниатюре, эти две точки зрения не исключают друг друга, но определение Хольтхузена, наверно, точнее. Ведь «спор с Европой» является немаловажной частью противопоставления Островов и Скородожа в «Творимой легенде» — спор, который, однако, может разрешиться синтезом.
96
Здесь: «великий труд» (лат.). — Примеч. ред.
97
Федоров подчеркивал гористый и «эродированный» профиль европейского ландшафта [НФ 1:169], по его мнению повлиявший на опасную склонность к разъединению и раздроблению на Западе. Философ противопоставлял его русской континентальной равнине — «котловине» [НФ 1: 213]; ей угрожали иные, но также значительные опасности. Окруженная «океаническими» странами с «бойкими» нациями, из которых бойчее всех Англия (см. [НФ 1: 211–215]), она, полагал Федоров, со всех сторон открыта для нападения. Русско-японская война закончилась в 1905 году победой Японии, что, очевидно, способствовало восприятию России как «осажденной».
98
Топографию Скородожа можно было бы назвать «смердяковской». Говоря о недостатке в мире такой веры, которая могла бы двигать горы, Смердяков замечает, что и самих гор в Скошопригоньевске
