Восприятие мира у детей - Жан Пиаже
На то есть две причины. Как однажды заметил г-н Балли, выразительность языка всегда регрессивна, это значит, что при описании образа мы всегда заимствуем языковые средства из тех форм мышления, которые больше не в ходу. Так, чтобы создать образ, мы скажем «солнце пыталось пробиться сквозь туман», а это анимистический и динамистический способ выражаться, и, кроме того, чтобы создать (убедительную) картину битвы, игнорируется истинное расстояние, отделяющее солнце от облаков. Поэтому не стоит удивляться, что ребенок воспринимает буквально персонификацию в речи («солнце садится»), выражения финалистские («и речка течет, чтобы добраться до озера»), антропоморфистские или артификалистские («жар заставляет воду кипеть», «пар пытается вырваться»), и даже квазимагические («тучи предвещают дождь»). В языке взрослых есть целый арсенал средств для поддержки детского анимизма, тем более что ребенок воспринимает все метафоры буквально: для него «сломанная рука» – это рука, которая отвалилась и упала на землю, а «пойти к черту» для ребенка 9 лет – доказательство того, что черт где-то неподалеку.
Однако очевидно, что во всех этих случаях язык не является причиной анимизма в целом. Он лишь отвечает за то, что анимизм следует одним из возможных путей. Здесь мы имеем, по словам Штерна[48], простую «конвергенцию» регрессивных тенденций языка и направления мысли ребенка. Это язык звучит по-детски, а не ребенок попадает под влияние языка.
Но это еще не все. Как заметил Вильгельм Иерузалем[49], ребенок не только создает неординарные образы, но и «драматизирует» самые простые высказывания: при отделении подлежащего от глагола и предиката разум субстантивирует подлежащее, приписывает ему собственную активность и отличительные качества, как если бы подлежащее было чем-то иным, а не суммой его действий и качеств. Например, когда Росс (9;9), говорит нам, что ветер, очевидно, не знает, что делает, «потому что он не человек», но должен тем не менее знать, что дует, «потому что это он дует», мальчик самым интересным образом указывает нам на проблему, которая нас занимает. Говорить о ветре «это он дует», – значит делать ветер активным существом, вещественным и постоянным. Это значит трижды стать жертвой языка. Говоря «ветер дует» или просто рассуждая о ветре как о существе, мы допускаем тройную нелепость: считая, что ветер независим от акта дуновения, что может быть ветер, который не дует, и что ветер существует отдельно от своих внешних проявлений. Но говорить подобным образом для нас так естественно, что мы почти считаем это правдой. Когда мы говорим: «Холодная рыба требует, чтобы ее подавали под майонезом», – мы знаем, что рыба ничего не требует, но когда мы говорим «ветер дует», мы действительно думаем, что «он» дует. Отсюда понятны рассуждения Росса: хоть он о том не ведает, они полны субстанциализма – равно как и здравый смысл, и сам язык.
Подобные примеры несомненно свидетельствуют в пользу теории Макса Мюллера, согласно которой анимизм в примитивных обществах, как и вся религия в целом, – это «болезнь языка». Опять же само собой разумеется, что это просто конвергенция языка и примитивного или детского разума. Мысль создает язык, потом его превосходит, но язык возвращается в мысль и старается взять ее в плен.
Мы видим в итоге, насколько сложен процесс образования анимизма. Но отметим, что за исключением вербального почти все факторы, определяющие формирование детского анимизма, – это факторы, обусловливающие формирование чувства партиципации и магической причинности. Анимизм и партиципация – это взаимодополняющие явления или скорее независимые фазы одного процесса – кристаллизации реальности. Можно выделить три стадии данного процесса. На первой стадии «я» полностью смешивается с вещами: партиципация происходит между всем и вся, а желание оказывает магическое воздействие на реальность. На второй стадии «я» отделяется от вещей, но субъективные связи с вещами еще не окончательно разорваны. Поэтому «я» ощущает себя в отношениях частичной партиципации с вещами и считает себя способным воздействовать на них на расстоянии, так как полагает, будто различные инструменты, с помощью которых он думает о вещах (слова, образы, жесты и т. д.), с ними связаны. С другой стороны, вещи непременно одушевлены, потому что, поскольку «я» еще не окончательно отделилось от вещей, психические и физические понятия пока неразделимы. На второй стадии магия и анимизм дополняют друг друга.
Ребенок, думая, что солнце и луна следуют за ним, может дать этому как магическое объяснение («это я их заставляю двигаться»), так и анимистическое («это они за мной идут»). Наконец, на третьей стадии «я» настолько отделяется от вещей, что инструменты мышления теряют с ними связь. Слова больше не располагаются в вещах, образы и мысли находятся в голове. Действия теряют силу. Магии больше нет. Но, как мы видели (гл. II, § 8), разделение знака и означаемого происходит до того, как ребенок начнет отделять внутреннее от внешнего и тем более психическое от физического. Иначе говоря, отделение собственного «я» от вещей может произойти довольно рано, еще до того, как разделение объективных и субъективных понятий приведет к исчезновению анимизма. На этой третьей стадии анимизм еще остается, в то время как магия постепенно исчезает. Чувства партиципации тоже стремятся к исчезновению или, по крайней мере, принимают совершенно анимистическую форму мысленной связи: так, пока ребенок считает солнце живым, но уже не думает, что оно следует за нами, ему, возможно, кажется, что солнце нами интересуется и желает нам добра, но это будут лишь понятные человеческие отношения. Это не партиципация в чистом виде, в том смысле, что субстанциальные партиципации больше невозможны. То, что анимизм живет дольше магии и поглощает первичные партиципации, рационализируя их, докажут примеры из нашего исследования артификализма. Пока ограничимся выводом о связи и взаимном влиянии магии и анимизма на примитивных стадиях.
Часть третья. Детский артификализм и поздние стадии причинности
Термин «артификализм» мы заимствуем из исследования, которое г-н Брюнсвик посвятил физике Аристотеля[50]. Согласно Брюнсвику, две тенденции, антагонизм которых проявился в противоречии между физикой стоиков и средневековой физикой, сходятся в системе перипатетиков: в силу первой Стагирит[51] считает всякую вещь искусственной, изготовленной по аналогии с человеческими приемами работы, в силу второй наделяет всякое тело внутренними силами и желаниями по аналогии с живыми существами. Г-н Брюнсвик замечает, что Аристотель говорит то как ваятель, то как натуралист[52]. Первую из этих тенденций, то есть ведущую к представлению о вещах как о результате некоего трансцендентного «изготовления», Брюнсвик называет артификализмом.
