Анатолий Маркуша - НЕТ
- Зоопарк, понимаешь, развели и еще ржете! Какой может быть смех? Слезы должны быть! Вот товарищ Хабаров расскажет в Центре, как мы ему машину подготовили, весь Советский Союз хохотать будет. Над ним? Нет, над вами! Через двадцать минут Хабаров взлетел вторично.
Глава вторая
Его уложили на жесткой кровати в нелепое и унизительное положение "лягушки". Новокаиновой блокадой несколько притупили боль. Правую ногу взяли на скелетное вытяжение.
Ему вводили кровь через капельницу…
Врач записывала на шероховатых листах истории болезни:
"25 марта. Состояние больного средней тяжести. В сознании. Жалобы на боли в местах переломов. Пульс 90 ударов в минуту, ритмичный. Артериальное давление 130/70. Нарушений функций тазовых органов нет. Скелетное вытяжение лежит правильно…"
Не окончив записи, поднялась и пошла в палату. Состояние средней тяжести – это, конечно, лучше, чем тяжелое состояние, но радоваться еще рано. Тревога не отпускала ее ни ночью, ни утром, ни днем.
Отступление в прошлое было его тактической уловкой, его военной хитростью, его спасением от тревог, болей и неопределенности, окруживших Хабарова в больнице. Он как бы командовал себе: "Назад!" – и заставлял память вытаскивать из своего арсенала давно забытые, потускневшие, казалось, навсегда утраченные картины.
Учительница литературы, молодящаяся, мелко-мелко завитая Прасковья Максимовна предложила классу домашнее сочинение "Человек – это звучит гордо". При этом учительница предупредила, что каждый волен либо рассказать о горьковских героях, либо написать на так называемую "вольную тему". Важно раскрыть содержание слов Горького, проиллюстрировать их достаточно убедительными примерами или одним примером.
– И пожалуйста, не старайтесь изводить как можно больше бумаги. Держите в уме слова Антона Павловича Чехова: "Краткость – сестра таланта". Ваша главная задача быть убедительными, – сказала Прасковья Максимовна.
Это было ужасно давно, но, оказывается, Хабаров хорошо запомнил, как он обдумывал и как писал сочинение. Навалившись грудью на край стола, Виктор сидел без единой мысли в голове и разглядывал зеленый лист толстой бумаги, заменявшей давно истершееся сукно. Весь лист был изрисован силуэтами самолетов и пухлыми, будто взбитыми из мыльной пены, облаками. Рядом с самыми причудливыми летательными аппаратами, кроме облаков, парили еще взятые в аккуратные рамки основные физические формулы.
Была ранняя весна, и солнце ломилось в дом сквозь замазанное, помутневшее за зиму окно.
Сначала Виктор почему-то вспомнил чрезвычайно взволновавшую его историю гибели Льва Макаровича Мациевича.
Капитан Мациевич – один из первых русских летчиков, любимец петербургской публики – погиб 7 октября 1910 года во время показательных полетов. Он взлетел под вечер, когда солнце уже клонилось к закату. Набрав высоту, капитан описал широкий круг над аэродромом и начал второй. Внезапно его утлую машину тряхнуло, и пилота выбросило из кресла. В ту пору в авиации не существовало ни привязных ремней, ни парашютов. И вот в медном предзакатном небе стали падать два черных креста: один – большой, опутанный расчалками – самолет, другой – маленький, нечеткий, до ужаса обреченный – человек…
Никогда еще не летавший, но страстно увлеченный самолетами, небом, Виктор представил себе упругую, холодную струю воздуха, бившую в лицо капитана, стремительно растущую в его глазах зеленую землю и цепенящий ужас, охвативший беспомощного пилота…
Описание катастрофы Виктор незадолго перед этим прочел в популярном авиационном журнале. Статья называлась "Первая жертва русской авиации".
Разглядывая самолеты, облака и физические формулы, украшавшие стол, представляя капитана Мациевича, крестом падающего в пустом небе, Виктор мысленно произнес: "Нет!"
Что именно означало "нет", он и сам точно не знал.
Не так должен был погибнуть один из лучших пилотов России? Вполне возможно.
А может быть, Виктору пришло в голову и другое: "На этом факте сочинения не напишешь".
Он перечитал заглавие "Человек – это звучит гордо" и решил: "Пожалуй, правильнее было бы сказать: человек – это должно звучать гордо". Но классиков не редактируют. Во всяком случае, ученики средней школы…
Виктор уже давно интересовался авиацией, знал не только типы и марки чуть ли не всех действующих самолетов в мире, не только главные рекорды и их обладателей, но и судьбы множества летчиков, чьим трудам, мужеству и отваге покорялось небо. У него были свои любимцы среди старых авиаторов и герои, к которым он относился равнодушно.
Виктор обожал несправедливо забытого Михаила Никифоровича Ефимова, первого пилота России, почти "вприглядку" выучившегося летать у Фармана, готов был молиться на рыжего заику Сергея Исаевича Уточкина, веселого великана, велосипедиста, азартного картежника, гонщика-мотоциклиста, так жарко блеснувшего на утреннем горизонте отечественной авиации и так нелепо угасшего в тифозной эпидемии гражданской войны…
Виктору чрезвычайно импонировал Губерт Латам, известнейший охотник, спортсмен и на редкость удачливый авиатор, погибший, кстати сказать, вовсе не в небе, а на буйволиной охоте.
Но сейчас он вспомнил о Гильбо и Рисере-Ларсене, пилотах его главного бога – Амундсена. Арктика цепко хранила тайну Амундсеновой гибели. Его самолет улетел со Шпицбергена летом 1928 года и исчез во льдах, а теперь уже и во времени. И никто ничего не знал и, вероятно, никогда уже не узнает, как это было, как это могло быть…
И тут Виктор начал писать сочинение на так называемую "вольную тему".
Сюжет придумался сам собой: из некоторого пункта на Крайнем Севере пилот вылетает в другой пункт, расположенный на крошечном островке в открытом океане. Летит один. Погода начинает портиться в го время, когда израсходовано уже больше половины горючего. И пилот отчетливо понимает: пути назад нет. Надо пробиваться вперед, что бы ни случилось, только вперед. А циклон свирепствует. Машину со страшной силой швыряет то вверх, то вниз. Под крыльями – океан: зелено-сине-серая стихия, бушующая, вздыбленная и пенящаяся. Пилот упорствует, но цели все нет и нет.
Предчувствуя неминуемую гибель, человек, конечно, вспоминает всю свою прежнюю жизнь и, верный традиции, созданной более искушенными литераторами, чем четырнадцатилетний Витька Хабаров, вызывает в воображении образы близких: матери, любимой девушки и даже собаки Тедди. Пилота выносит в самый центр циклона, в так называемый "глаз", где, как известно, царит мрачная тишина. Внезапно летчик видит островок, не тот островок, к которому он пробивался, а крошечный коралловый риф. Приземлить машину на этом ничтожном клочке тверди невозможно. Но у пилота есть парашют, и он решает выброситься из самолета. Затея более чем рискованная, решение отчаянное, но идея ясна – биться до конца!..
Дописав сочинение до этого места, Виктор так разволновался что его стало познабливать, руки, шея, все тело напряглись, горло перехватило легким удушающим спазмом.
И вот по воле Витьки Хабарова раскрылся парашют. Раскачиваясь на шелковых стропах, пилот обнаруживает: никакого островка нет и в помине. Коралловый риф оказался галлюцинацией. Внизу – океан, грозный и бесконечный… Не так это просто – изобразить океанский простор, и свирепый шторм, и чувства обреченного человека, если ты, автор, в жизни своей не видел еще никакого моря и понятия не имеешь о том, как выглядят шестиметровые волны…
Виктор строчил сочинение, плохо контролируя охватившие его чувства. А творилось с ним что-то явно необычное – напряженный, как струна, он внутренне вибрировал, то холодея, то задыхаясь от жара. Виктор торопился раскрыть тему до конца. Прыгающими, чужими буквами писал о том, как пилот понял свою ошибку, как прошептал белыми, твердыми губами: "Нет!" и сунул руку в задний карман комбинезона.
В конце концов спор между стихией и человеком решил вороненый, тяжелый кольт. Человек ошибся, проиграл, но не сдался…
Дописывая последние строки, Виктор вдруг испытал что-то неведомое – прекрасное, сладостное, стыдное и страшное одновременно. Долго томившее напряжение разом выхлестнулось из него, и туго затянутая пружина будто лопнула. Только сердце стучало еще неровно, тяжко и сильно. Виктор бросил ручку на стол и сидел оглушенный, потерянный и торжествующий. Тогда он не знал даже слов, которыми можно было назвать пережитое. И только года через два тайком от матери выудил эти понятия из медицинской энциклопедии. А в тот день Виктор был совершенно сбит с толку, унижен и вознесен одновременно.
Восторг полета, чувство опасности были как-то связаны со случившимся, это он чувствовал, но не понимал почему. Много лет спустя, взрослым, Хабаров прочитал у Зигмунда Фрейда: "Если дети в периоде, когда любознательность направлена на сексуальное исследование, чувствуют, что взрослый знает нечто грандиозное в этой загадочной и такой важной области, в которой знать и действовать им запрещено, то в них пробуждается, непреодолимое желание достигнуть этого самого, и это желание они выражают во сне в виде летания или подготавливают эту скрытую форму желания для будущих подобных снов. Таким образом и авиатика, достигшая наконец в наше время своей цели, коренится также в инфантильном эротизме".
