Святой праведный Алексий Мечев - Анна А. Маркова
Отец Сергий решил прекратить такую практику — он настоял на том, чтобы исповедь проводилась или накануне, или перед литургией — во время проскомидии и чтения часов. Отец Алексий был не согласен с решением сына: «Ну как я откажу в исповеди, — говорил он, — может быть, она последняя надежда человека? Может быть, от толкнув его, я причиню гибель, вред его душе. Христос никого не отталкивал от Себя. Он всем говорил: Приидите ко Мне, вситруждающиися и обремененнии и Аз упокою вы (Мф. 11: 28). А кто теперь не труждается, кто не обременен различными скорбями? Все угнетены, все озлобленны: и на улице, и на службе, и даже в домашней обстановке, кроме свар, ссор и злобы, ничего не встретишь. Единственное место, где человек может отдохнуть душой и примириться с Богом и людьми, — это храм Божий. И вдруг он увидит, что его не допускают ко Христу. Вы говорите «закон». Но там, где нет любви, закон не спасает, а настоящая любовь есть исполнение закона». [6, с. 52–53] Но о. Сергий и другие сослужители считали, что правильнее будет вернуться к канонической практике — проводить исповедь накануне и допускать к причастию только тех, кто был на всенощной. В конце концов, о. Алексий смирился, сказав только сыну: «Делай, что тебе подсказывает совесть, а Господь поставит тебя в такие условия, при которых ты на опыте увидишь, был ли ты прав в том, что предпринял». [1, с. 137] Вскоре произошло несколько случаев, подтвердивших правоту о. Алексия.
Вот как рассказывал об этом сам о. Сергий: ««Ну, — думаю, — теперь-то я не допущу никаких непорядков». К аналою подходит девушка. «Вы исповедаться?» — «Да». — «А у всенощной были?» — «Нет, батюшка, у меня работа вечерняя, я не имею возможности бывать у всенощной». — Что ж делать? Пришлось ее допустить до исповеди и Причастия. Следующая была старушка. «Ты у всенощной была?» — «Нет, батюшка, не могла». — «Как же не могла? Ведь ты не работаешь, всегда дома. Не могу я тебя исповедовать!» — «Да, батюшка, как же так? Я и к обедне-то еле выбралась. Ведь мне приходится с детьми сидеть, и так меня еле отпустили, а ты говоришь, что нельзя без всенощной причащаться?» Пришлось и ее исповедать. Только что она отошла, вдруг какой-то незнакомый мужчина без спросу летит прямо в алтарь. Тут уж я не стерпел: досталось ему. А он и из храма ушел. Только ушел, а следом бежит ко мне Александра Ивановна: «Отец Сергий! Не приходил ли сейчас муж мой? Его батюшка хотел видеть. Я его едва уговорила, да не могла проводить!» Этого-то человека, которого привести к батюшке стоило многих хлопот, а отцу Алексию, может быть, многих молитв, я, можно сказать, прогнал. Долго его потом уговаривали прийти к батюшке». [6, с. 53] После этого в Маросейском храме вернулись к прежней практике.
С годами о. Алексий все больше слабел, иногда он не мог быть в храме, но продолжал прием посетителей. Родные, а в особенности сын, уговаривали батюшку пожалеть себя, поберечь свое здоровье, но он был непреклонен, принимая всех нуждающихся.
1922 год
Голод в Поволжье, южных губерниях России и на Украине стал поводом для декрета советской власти об изъятии церковных ценностей.
Вскоре после публикации декрета некоторые представители московского духовенства собрались на квартире о. Алексия, чтобы обсудить этот вопрос. Были рассмотрены исторические факты и прецеденты, в конце концов, было решено, что можно выдать все, но нужно постараться выкупить евхаристические сосуды.
В храм Николы в Кленниках комиссия по изъятию ценностей прибыла весной 1922 года. Этот визит комиссии стоил о. Алексию много душевных сил и нервов. Кроме личных переживаний, он опасался за о. Сергия, зная его горячность. Поэтому о. Алексий старался успокоить сына, удержать от каких бы то ни было проявлений возмущения.
Между тем, начинались тотальные гонения на Церковь. Советская власть ополчилась на Патриарха Тихона — столичному духовенству была разослана анкета относительно поминовения Святейшего. Опасаясь арестов, некоторые священники переходили к обновленцам либо просто переставали поминать Патриарха. Интересовались мнением о. Алексия. А сам батюшка пребывал в больших сомнениях — стоя на пороге вечности, он не собирался марать совесть компромиссами, но и не хотел, чтобы его выбор стал причиной неприятностей для других священнослужителей. Вот как говорил об этом сам о. Алексий: «Я не могу требовать от них мученичества. Бог мне этого не велел. А я сам… Мое дело другое, особое… Я решаю только за себя, за мной никого нет». [1, с. 140] О. Алексий знал, что его мнение может иметь решающее значение для почитающих его священников.
Несколько месяцев спустя, в августе 1922 года были арестованы, а затем высланы из Москвы два священника, служившие в Никольском храме. Это стало новой скорбью для о. Алексия.
Осенью в ОГПУ вызвали самого о. Алексия. В это время его сын, о. Сергий, и многие из духовных чад собрались в храме на Маросейке, чтобы помолиться о благополучном исходе. Он сам, вернувшись, рассказывал, что его спросили: «Вот, о. Алексий, вы уже стары, жизнь идет вперед, в храм ходят одни старухи, верующих становится все меньше. В ком вы надеетесь найти себе смену, откуда возьмутся новые священники?» Он ответил: «Верующими не родятся, а становятся. Вот был Савл, гнал Церковь Божию, а потом обратился и стал апостолом Павлом. Верующим можно стать в одну минуту. Вот, может быть, пройдет время, и вы уверуете в Бога, захотите стать священником, придете ко мне, и я дам вам рекомендацию к Святейшему Патриарху». [1, с. 142] Батюшку отпустили, но запретили ему принимать народ, угрожая репрессиями.
После этого массовый прием посетителей действительно пришлось прекратить — батюшка принимал только духовных чад. Участковый строго следил за тем, чтобы у о. Алексия не бывали посторонние. Известен рассказ одной из духовных чад о. Алексия о том, как власть ограничивала доступ посетителей: «Однажды пришла я к батюшке и сидела в столовой… дожидаясь, когда позовет меня батюшка. В передней сидели две посторонние женщины, пришедшие на совет. В дверь кто-то постучал, и эти женщины открыли. Вошедший о чем-то начал их спрашивать. После нескольких вопросов он начал кричать, грозить, ворвался в столовую
