Эдвард Лейн - Арабский мир в эпоху «Тысячи и одной ночи»
Святого, упомянутого выше, прозвали Аль-Ховвасом (изготовителем корзин из пальмовых листьев) в силу следующих обстоятельств, о которых рассказывает он сам. "Я происходил, — пишет он, — из города Рея и проживал у реки, на берегах которой имелось изобилие пальмовых листьев. Мне пришло в голову плести каждый день по пять корзин (куффе) и бросать их в реку для развлечения, словно я был обязан это делать. Так проходило моё время много дней, но однажды я решил, что нужно последовать за корзинами и узнать, куда они уплывают. Некоторое время я шёл по берегу и наткнулся на женщину, сидевшую в печали. В этот день я не сплёл ни одной корзины. Я спросил женщину: "Почему я вижу печаль на твоём лице?" Она ответила: "Я — вдова. Мой муж умер, оставив мне пять дочерей, для которых нет пропитания. Моей привычкой стало каждый день ходить к реке, где ко мне приплывают по течению пять корзин, которые я продаю и тем самым добываю пищу. Но сегодня не приплыло ни одной корзины, и я не знаю, что делать". Услышав это, я взглянул на небеса и воскликнул: "О, Аллах, если бы я знал, что должен был кормить более чем пятерых детей, то трудился бы более прилежно". Затем автор рассказа привёл пожилую женщину в свой дом, дал ей денег, муки и сказал: "Что бы тебе ни потребовалось, приходи сюда и бери всё, что тебе нужно"[71].
Пользующиеся большим уважением святые часто оказывали сильное влияние на престолонаследников и других великих мира сего. Многие мусульманские монархи побуждались (подобно христианским королям, побуждавшимся Петром Отшельником) затевать религиозные войны, или совершать благонамеренные и благотворительные поступки, или удерживаться от тиранства предостережениями о возмездии свыше, посредством проклятий вали. Али, любимого сына халифа аль-Мамуна, склонили во имя веры бежать от великолепия и роскоши отцовского двора. После лицезрения примера самоотречения он занялся в Басре в состоянии крайней бедности тяжелым трудом носильщика, весь день постился, оставался по ночам в мечети без сна, ходил босиком до тех пор, пока боль ног не стала причинять жестокие страдания. Он рано закончил жизненный путь, умерев на циновке. Почести, которые он отказывался принять при жизни, были возданы ему после смерти. Его статус обнаружили по кольцу и документу, который он оставил. Труп Али натерли камфарой, мускусом и алоэ, завернули в добротную египетскую ткань и после этого привезли в Багдад к безутешному отцу[72].
Самоотречение, которое я упомянул выше, является одним из наиболее важных средств достижения достоинства вали. Говорят, что весьма чтимый святой Аш-Шибли унаследовал от отца 60 миллионов динаров (сумма невероятная и, возможно, названная по ошибке вместо 60 тысяч динаров или 60 миллионов дирхемов) и, кроме того, земельную собственность. Он всё это истратил на благотворительность, а также бросил в реку Тигр 7 тысяч объёмистых книг, написанных собственной рукой за двадцать лет[73].
У Шаха аль-Кермани, другого знаменитого святого, была прекрасная дочь, которую хотел взять в жёны правитель страны. Святой потребовал три дня, чтобы обдумать предложение суверена. В течение этого времени он посетил несколько мечетей, в одной из которых увидел молодого человека, смиренно склонившегося в молитве. Подождав, пока тот закончит молитву, святой заговорил с ним: "Сынок, ты женат?" Услышав отрицательный ответ, он сказал: "У меня есть девушка, воплощенная добродетель, которая знает наизусть весь Коран и наделена красотой. Желаешь ли ты взять её в жены?" — "Разве названная вами девушка, — сказал молодой человек, — согласится выйти за меня замуж, когда у меня всего три дирхема?" — "Я отдам её тебе в жёны, — молвил святой. — Она моя дочь, а я Шах, сын Шуджаа аль-Кермани. Дай мне свои дирхемы, чтобы на один дирхем я купил лаваш, на другой — какое-нибудь острое блюдо, а на третий — благовоний". Они составили брачный договор, но когда невеста пришла к молодому человеку, то увидела чёрствый кусок хлеба, помещённый поверх его кружки. После этого она набросила на себя чадру и повернулась, чтобы уйти. "Теперь я понял, — сказал ей муж, — что дочь Шаха аль-Кермани разочарована моей бедностью". Девушка ответила: "Я ухожу не из боязни бедности, но из-за слабости твоей веры, видя, как ты откладываешь хлеб на завтра"[74].
Один из моих друзей в Каире, Абу-ль-Касим из Гиляна, позабавил меня длинным повествованием о смирении и других средствах, при помощи которых он добился звания вали. Этими средствами были в основном самоотречение и абсолютное упование на Провидение. Он оставил родной дом в состоянии крайней нужды и полной наготы с целью странствий по всей Персии, по соседним странам и более отдалённым регионам в поисках духовного руководства. Много дней он избегал поселений людей, постился с восхода солнца до заката и ничего не ел после этого, кроме небольшого количества травы, листьев или плодов диких фруктовых деревьев. Постепенно он приучил себя к почти полному воздержанию от пищи. Его ноги, покрывшиеся вначале волдырями и израненные острыми камнями, вскоре огрубели. Тело же, вопреки законам природы, стало (по его собственной оценке) более плотным и крепким. Загоревший на солнце, с чёрными волосами, покрывшими плечи (из-за отказа пользоваться бритвой), он приобрел в своей наготе дикий и пугающий вид. При первом же появлении в городе его стала преследовать стая мальчишек, забрасывая камнями. Тогда он удалился и по примеру прародителей соорудил себе частичный покров из листьев. Впоследствии он поступал так всегда в подобных случаях, никогда не оставаясь в городе слишком долго, поскольку листья его покрова увядали. От жилищ людей он всегда держался на расстоянии, за исключением нескольких дней поста, когда блуждание по безводной пустыне вынуждало его принять кусок лаваша или пиалу воды из рук какого-нибудь сердобольного существа.
Он особенно боялся помощи со стороны грешника или демона в человеческом обличье. Проходя по испепеленной солнцем, заброшенной дороге в местности, где в течение трех дней не находил никакой пищи, даже травинки, где не было даже капли воды, чтобы смочить горло, он изнемог от жажды и обратился к Аллаху с мольбой, чтобы Он прислал ему посыльного с кувшином воды. "Но, — просил он, — пусть вода будет помещена в зелёный багдадский кувшин, чтобы я знал, что она — от Тебя, а не от шайтана. Когда же я попрошу посыльного попить, пусть он нальет воду мне в ладони, чтобы я не злоупотреблял удовлетворением своего плотского желания".
— Я оглянулся назад, — продолжал рассказчик, — и увидел человека, несшего зелёный багдадский кувшин. "Дай мне попить", — попросил я. Тот подошел, вылил воду в мои ладони и удалился! Клянусь Аллахом, всё так и было!
Радуясь тому, что это чудо является доказательством приобретения им определённой степени валийства (или святости), и, освежившись водой, он продолжил путь по пустыне, более чем когда-нибудь ещё утвердившись в правильности своего курса на самоотречение, которому, хотя и не следовал безукоризненно, все же обязан возможностью отличиться. Однако иссушающая жажда вскоре вернулась, и он почувствовал, что находится на грани обморока, когда увидел впереди холм, из подножия которого тек ручей. Во имя смирения путник решил взобраться на вершину холма, перед тем как испить воды, и к концу дня он с большим трудом достиг этой цели. Стоя на вершине, он заметил, как внизу приближается отряд всадников. Они остановились у подножия холма, когда их предводитель обратился к нему по имени: "О, Абу-ль-Касим! О, Гиляни! Спускайся вниз и попей воды!" Но, повинуясь внутреннему голосу, говорившему, что это был иблис с сыновьями, злой гений, гилянец подавил соблазн спуститься вниз и оставался на вершине холма до тех пор, пока соблазнитель со своими спутниками не отъехали и не исчезли из вида. Затем солнце скрылось за горизонтом. Жажда Абу-ль-Касима ослабла, и он воспользовался лишь несколькими каплями воды.
Продолжая блуждания по пустыне, он встретил на каменистой равнине старика с длинной седой бородой, который спросил, что он ищет. "Я ищу духовное руководство, — ответил гилянец, — и сердце подсказывает, что ты тот духовный наставник, которого я ищу". — "Сын мой, — сказал старик, — ты видишь вон там гробницу святого. Это место, где отзываются на молитву. Иди туда, войди и сядь. Не ешь, не пей и не спи, но занимайся день и ночь лишь тем, что повторяй про себя: "Ла иллаха илла-лах" ("Нет Бога кроме Аллаха".) И пусть ни одна живая тварь не заметит, как твои губы произносят это. Ведь среди особых достоинств этих слов то, что они могут произноситься без шевеления губ. Иди, мир тебе!"
— В соответствии с его указанием, — продолжил мой приятель, — я и пошел туда. Гробница представляла собой небольшое квадратное здание, увенчанное куполом. Дверь в неё была открыта. Я вошёл внутрь и сел лицом к нише и памятнику над могилой. Вечерело, я начал свое молчаливое исповедание единения с Аллахом, согласно указаниям моего духовного наставника. В сумерках заметил, как рядом со мной присела фигура в белом облачении, как бы стараясь помочь мне в выполнении религиозного долга. Я протянул руку, чтобы дотронуться до неё, но обнаружил, что это была отнюдь не материальная субстанция. И все же она существовала, я отчетливо видел её. Ободренный этим видением, я продолжал свое религиозное бдение три дня и три ночи без перерыва, без пищи и питья, укрепляясь тем не менее телом и духом. На третий день я увидел надписи, начертанные на побеленных стенах гробницы, на полу и в воздухе, когда устремлял вверх взгляд. Этими словами были: "Ла иллаха илла-лах". И когда внутрь гробницы залетал мотылек, он выписывал в полете эти слова. Ей-богу! Теперь моя цель была достигнута. Я почувствовал, что наделен сверхъестественным знанием: меня не беспокоили мысли о друзьях и знакомых, но я знал, где находится каждый из них и что он делает, — в Персии, Индии, Аравии и Турции. Я испытал неописуемое состояние счастья. Это состояние длилось несколько лет, но постепенно, незаметно для себя я стал преследовать мирские цели. Я прибыл в эту страну, и меня, как искусного каллиграфа, взяли на государственную службу. Теперь смотри, кем я стал: на мне длинная мантилья и эта штука (бриллиантовый орден) на груди. Боюсь, что я стал слишком стар, чтобы начать снова самоотречение для возвращения в состояние истинного счастья, хотя почти решился на такую попытку.
