Карен Армстронг - Библия: Биография книги
В лурианской каббале буквальное, поверхностное значение Библии считалось следствием предвечной катастрофы. Изначально буквы Торы были освящены божественным светом и соединялись, образуя сфирот, тайные имена Бога. Адам был сотворён как духовное существо, но после того как он согрешил, его «великая душа» разрушилась, и его природа стала более плотской. После этого человечеству понадобилась другая Тора: теперь из божественных букв составились слова, относящиеся к людям и земным событиям, а заповеди требовали физических действий, призванных отделить непосвящённых от священной материи. Но когда тиккун завершится, Тора будет восстановлена в её изначальной духовной форме. «То, что благочестивые люди теперь совершают, буквально соблюдая заповеди во плоти, — объяснял Лурия, — они будут потом, в райском одеянии души, исполнять так, как замыслил Бог, создавая человека»[468].
Исправление тиккун также коснётся Библии. Каббалисты уже давно были осведомлены об изъянах своих писаний. В лурианской каббале Бог еврейской Библии предстает как одно из «лиц» (парцуфим) Адама Кадмона, прообраза человека, состоявшего из шести «низших» сфирот: Суд (Дин), Милосердие, Сострадание, Долготерпение, Величие и Постоянство. Поначалу они все находились в совершенном равновесии, но после того, как разбились сосуды, разрушительная энергия Дин уже не сдерживалась остальными сфирот. Под властью Дин, все они стали Зеир Анпин, «Нетерпеливым», божеством, которое описывается в Торе, известной нам, — той Торе, которую человечество получило после грехопадения. Вот почему библейский Бог часто предстаёт столь жестоким и гневливым. Разделённый со Шхиной, своей женской сущностью, он также предстаёт исключительно в мужской ипостаси.
Но в этом трагическом мифе присутствовал оптимизм. Если Лютер ощущал невозможность сделать хоть что-то для своего собственного спасения, то каббалисты верили, что именно они могут преобразить мир, восстановить истинную природу божества и изменить своё Священное Писание. Они не отрицали свою боль: ритуалы, возникшие в городе Сафед, были призваны помочь им противостоять ей. Каббалисты практиковали ночные бдения, во время которых плакали, падая лицом в прах, стремясь отождествить своё собственное изгнание с изгнанием Шхины. Но Лурия был непреклонен: чрезмерно упиваться своим горем не следовало. Каббалисты должны были целенаправленно работать над своей скорбью, чтобы обрести свою меру радости. Бдение всегда оканчивалось размышлением о грядущем воссоединении Шхины с Зеир Анпин, во время которой участники представляли, что их тела стали земным святилищем, где присутствует божество. У них бывали видения, повергавшие их в благоговейный трепет; они переживали состояние восторженного экстаза, преображавшего мир, казавшийся им столь жестоким и чужим[469].
Это чувство единения и радости должно быть претворено в практическое действие, потому что Шхина не может пребывать в месте, где царят боль и скорбь. Печаль была порождением сил зла в мире, и поэтому стремление к счастью было существенной частью тиккун. Чтобы компенсировать преобладание Дин, в сердцах каббалистов не должно быть гнева или злобы даже против гоим, притеснявших их и отбиравших их собственность. Предусматривались суровые наказания за проступки, причинявшие вред другим: сексуальную эксплуатацию, злостные сплетни, унижение других людей и бесчестье родителей[470]. Миф лурианской каббалы об исправлении истории творения помог евреям воспитать в себе дух радости и доброты даже в те времена, когда они могли быть сломлены гневом и отчаяньем.
Новое учение «sola scriptura» оказалось неспособно сделать то же для христиан Европы. Даже после явившегося ему откровения Лютер по-прежнему терзался страхом смерти. Он, казалось, постоянно кипит от негодования, направленного против Папы, против турок, евреев, женщин, бунтующих крестьян, философов-схоластов, — а также против каждого из его оппонентов в богословских прениях. Он и Цвингли вступили в яростный спор о значении слов, сказанных Христом, когда он учредил таинство Причастия во время тайной вечери: «сие есть тело Моё»[471]. Кальвин был потрясён гневом, затмившим разум двух реформаторов и вызвавшим ужасный разрыв, которого можно и должно было избежать: «Обеим сторонам не хватило терпения выслушать друг друга, дабы следовать истине без гнева, где бы она ни находилась, — заключил он. — Я сознательно берусь утверждать, что, если бы их умы не были ожесточены крайней горячностью споров, разногласие не было бы столь велико, и примирение легко могло быть достигнуто[472]». Невозможно сойтись во мнениях о каждом отрывке Библии, но диспуты следует вести со смирением и с открытым умом. И всё же сам Кальвин не всегда жил согласно этим высоким принципам: он тоже был готов казнить раскольников в своей собственной Церкви.
Протестантская Реформация явилась выразительницей многих идеалов новой культуры, которая складывалась на Западе. Экономика этого периода основывалась не на избытке сельскохозяйственной продукции, как все цивилизации до неё, а на научном и технологическом воспроизведении ресурсов, а также на обратном вложении капитала. Это общество должно было быть продуктивным, и богословие Кальвина использовалась для поддержки трудовой этики. Людям приходилось работать, пусть даже на скромных позициях, — печатниками, фабричными работниками, служащими в конторах, и, следовательно, они приобретали хотя бы начатки образования и грамотности. В результате этого, они начинали требовать большего участия в процессе принятия решений правительством. Это выливалось в политические перевороты, революции и гражданские войны, призванные установить более демократические форы правления. Социальные, политические, экономические и интеллектуальные изменения были частью одного и того же сложного процесса, где каждый элемент зависел от всех прочих, и религия неизбежно была вовлечена в эту спираль развития.
Теперь люди читали Писание «современным» способом. Протестанты стояли перед Богом в одиночестве, полагаясь только на Библию. Но это было бы невозможно до изобретения печати, которое дало возможность каждому христианину иметь свой собственный экземпляр Библии, и до того, как они научились грамоте в достаточной степени, чтобы прочесть её. Постепенно, по мере того как всеми овладевал прагматичный, научный дух Нового времени, Писание начинали читать ради той информации, которую оно несло. Развитие науки основывалось на строгом анализе, и это делало невразумительной систему символов многовековой философии. Хлеб евхаристии — тот самый вопрос, который рассорил «Лютера и Цвингли, — отныне был «лишь» символом. Слова Писания, когда-то воспринимавшиеся как земное отражение божественного Логоса, также потеряли своё сверхъестественное, мистическое измерение. Молчаливое чтение Библии в одиночестве, освобождавшее христиан из-под контроля религиозных экспертов, выражало независимость, ставшую важной составляющей духа нового времени.
Принцип «sola scriptura» оказался благородным, хотя и спорным идеалом. Но на практике он означал, что каждый имеет богоданное право толковать эти величайшей сложности документы так, как ему заблагорассудится[473]. Протестантские секты множились, и каждая провозглашала, что лишь её члены правильно понимают Библию. В 1534 г. в Мюнстере радикальная группа, предвещающая конец света, основала независимое теократическое государство, основанное на буквальном прочтении Писания: в этом государстве узаконивалось многожёнство, запрещалось любое насилие, частная собственность была объявлена вне закона. Этот непродолжительный эксперимент длился всего год, но он встревожил реформаторов. Если не существует никакого авторитетного органа, контролирующего прочтение Библии, откуда людям знать, кто прав, а кто нет? «Кто даст нашей совести надёжный ответ о том, которая из сторон учит истинному слову Божьему — мы или наши противники? — спрашивал Лютер. — Неужели любой фанатик вправе проповедовать всё, что захочет?»[474]. Кальвин соглашался с ним: «Если каждый имеет право быть судьёй и знатоком в этом вопросе, ничего нельзя будет считать определённым, и вся наша религия будет полна сомнений»[475].
Религиозная свобода становилась труднодостижимой в политическом мире, который всё более требовал конформизма и был готов добиваться этого силой. В семнадцатом веке Европа была охвачена войнами, предлогом для которых служили религиозные разногласия, но настоящей их причиной была необходимость изменения политического устройства в новой Европе. Старые феодальные королевства превращались в энергичные централизованные государства, поначалу — управляемые абсолютными монархами, способными насадить единство путём насилия. Фердинанд и Изабелла спаивали воедино старинные королевства Пиренейского полуострова, создавая единую Испанию, но у них ещё не было возможности позволить своим подданным неограниченную свободу. Нельзя было допустить существование автономных самоуправляемых субъектов, таких как еврейские общины. Испанская инквизиция, которая выслеживала таких инакомыслящих, была модернизирующим институтом, организацией, предназначенной для водворения идеологического и национального единства[476]. По мере того как набирал силу процесс модернизации, протестантские правители в таких странах, как Англия, становились столь же беспощадны к своим подданным-католикам, которые считались врагами государства. Так называемая Тридцатилетняя война (1618–1648) фактически была продолжавшейся тридцать лет борьбой королей Франции и немецких князей за политическую независимость от Священной Римский империи и власти Пап, хотя она и осложнялась конфронтацией воинствующего кальвинизма и укрепившегося, реформированного католицизма.
