Карен Армстронг - Библия: Биография книги
В самом начале разногласий ещё не существовало общепринятого учения о природе Христа, и никто не знал, кто прав: Афанасий или Арий. Яростная дискуссия продолжалась в течение двухсот лет. Доказать что-либо исходя из Писания было невозможно, поскольку находились тексты в поддержку и той, и другой стороны. Но греческие отцы Церкви не позволили тексту Писания быть решающим аргументом в их теологии. В символе веры, составленном Афанасием после Никейского собора, для описания отношений Иисуса с Богом был использован абсолютно небиблейский термин: гомоусия — единосущие Иисуса и его Отца. Другие отцы Церкви основывали свою теологию на религиозном опыте, а не на детальном прочтении Библии, которая не может рассказать нам о Боге всё, ибо он превосходит все человеческие слова и представления.
Василий, архиепископ Кесарии Каппадокийской (329–379), утверждал, что существуют два вида религиозного учения, и оба они восходят к Иисусу: керигма — общедоступное учение Церкви, основанное на Библии, и догма, выражавшая всё, что не может быть сказано, то, на что могут лишь намекнуть символические обряды во время богослужения или то, что человек может испытать сам в своих молчаливых размышлениях[364]. Подобно Филону, Василий делал различие между сущностью Бога (усия), которая находится вне нашего понимания, и его действиями (энергиями) в мире, которые описаны в Священном Писании. Сущность Бога, усия, даже не упоминается в Библии[365]. Это было центральным положением учения о Троице, которое Василий сформулировал вместе со своим братом Григорием Нисским (335–395) и их общим другом Григорием Назианзином (329–391). Бог обладает единой сущностью (усия), которая всегда останется непостижимой для нас. Но в писании Бог открылся нам в трёх ипостасях, «проявлениях» (Отец, Логос и Дух), божественных энергиях, которые сделали невыразимую словами тайну Бога понятной нашему ограниченному уму.
Каппадокийские отцы Церкви были созерцателями; ежедневное размышление о Писании (теория) приводило их к переживанию трансцендентной реальности, которая превосходила даже боговдохновенный язык Библии. Такой опыт имел и греческий отец церкви, писавший под псевдонимом Дионисий Ареопагит[366], труды которого для греческой православной Церкви почти столь же авторитетны как Священное Писание. Дионисий проповедовал апофатическое «богословие молчания». Бог открыл нам некоторые их своих имён в писании, которое говорит нам, что Бог «благ», «милосерден» и «справедлив», но эти эпитеты — «священные покровы», скрывающие божественную тайну, которая больше всех подобных слов. Слушая чтение Писания, христиане должны постоянно напоминать себе, что эти человеческие обозначения слишком ограниченны для того, чтобы применять их к Богу. Так, Бог был и «благ» и «неблаг», и «справедлив» и «несправедлив». Это парадоксальное прочтение погружает в «сверхмыслимый мрак божественного безмолвия»[367] и в присутствие непостижимого Бога. Дионисий любил рассказ о густом облаке, опустившимся на гору Синай: там, на вершине, Моисей был окутан плотным туманом незнания. Он ничего не видел, и всё же он находился рядом с Богом.
Решить вопрос о божественной природе Иисуса, исходя из Писания, было невозможно, однако византийский богослов Максим Исповедник (ок. 580–662) нашёл объяснение, ставшее стандартным среди грекоговорящих христиан, так как оно отражало их внутренний опыт обретения Христа. Максим не верил, что Логос вочеловечился, чтобы искупить грех Адама; это воплощение произошло бы и в том случае, если бы Адам не согрешил. Иисус был первым человеком, достигшим полного состояния божества, и все мы можем уподобиться ему, — даже в этой жизни. Слово стало плотью, чтобы «полностью человеческое существо стало Богом, обожествлённое благодатью Бога, ставшего человеком — полностью человеком, душой и телом по природе своей, и становящегося Богом, душой и телом по благодати»[368].
Латиноговорящие отцы церкви в Западной Европе и Северной Африке имели более приземлённые интересы. В этом смысле показательно, как трансформировалось значение терминов: что на Западе слово теория (означавшее «размышление», «созерцание») стало обозначать рациональное построение, а догма — всё, что может быть сказано о религии. Это было ужасное время для Запада, где Римская империя отступала под натиском варварских племён из Германии и Восточной Европы. Одним из самых влиятельных западных толкователей был Иероним (342–420), который родился в Далмации, изучал литературу и риторику в Риме, бежав от нашествий варварских племён, путешествовал в Антиохию и в Египет и, в конце концов, поселился в Вифлееме, где основал монастырь. Поначалу Иеронима привлекала аллегорическая герменевтика Александрийской школы, но, так как он был одарённым лингвистом и обладал уникальным для того времени знанием греческого и древнееврейского языков, его главным трудом стал полный перевод Библии на латинский язык. Этот перевод получил название Вульгата («народная») и оставался стандартным текстом для Европы до шестнадцатого века. Первоначально Иероним, питавший глубокое уважение к тому, что он называл Hebraica veritas («еврейская истина»), хотел исключить апокрифы — книги, не включённые в канон раввинами, но, по просьбе своего соратника и друга Августина Блаженного, согласился перевести и их. В результате своей работы над текстом Писания Иероним в своих комментариях всё больше уделял внимания буквальному, историческому смыслу Библии.
Его друг Августин, епископ города Гиппона в Северной Африке (354–430), изучал риторику и поначалу был разочарован Библией, которая показалось ему ниже латинских произведений великих поэтов и ораторов. И всё же Библия сыграла решающую роль в его обращении к христианству, произошедшему после долгой и тяжёлой борьбы. В момент духовного кризиса он услышал, как какой-то ребёнок в саду по соседству поёт припев «tolle, lege» («Возьми, прочти!») и вспомнил, что Антоний решил принять монашество после прочтения Евангелия. В величайшем возбуждении он схватил Послания апостола Павла и прочёл первые слова, на которые упал его взгляд: «…не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»[369]. Словно заново рождённый (это было одно из первых описаний подобных мгновенных обращений, которые впоследствии станут отличительной особенностью западного христианства), Августин почувствовал, как все его сомнения уходят прочь: «сердце моё залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений»[370].
Позднее Августин осознал, что его ранние сложности с пониманием Библии были обусловлены его гордыней: писание доступно лишь тем, что избавился от надменности и самоуверенности[371]. Логос сошёл с небес, дабы разделить человеческую уязвимость; и, подобным образом, когда Бог открыл своё Слово в Писании, ему пришлось снизойти до нашего уровня и использовать ограниченные временем образы, которые мы в состоянии понять[372]. Мы никогда не постигнем всей истины в этой жизни; даже Моисей не мог прямо смотреть на Бога[373]. Язык человеческий ущербен по самой своей природе: мы редко можем в точности передать свои мысли другим, и это затрудняет наше общение с людьми. Поэтому те трудности, с которыми мы сталкиваемся, читая Писание, должны напоминать нам о невозможности выразить божественную тайну при помощи человеческой речи. И потому смешны горькие и гневные споры об истинном значении Писания. Библия выражает бесконечную истину, превосходящую пределы понимания любого человека, поэтому никто не может оставить за собой последнее слово. Даже если бы сам Моисей явился, чтобы объяснить то, что он написал, некоторые люди не смогли бы принять его толкование Пятикнижия, ибо разум каждого из нас способен вместить лишь крошеную грань всего откровения[374]. Вместо того чтобы вести обидные споры, в которых каждый настаивает на своей правоте, следует скромно признать, что нам всем недостаёт понимания, и это сблизит нас.
Библия говорит о любви; всё, что написал Моисей, было создано «ради любви», и ссориться из-за Писания — значит извращать его: «как глупо при таком обилии бесспорно истинных мыслей, которые можно извлечь из этих писаний, безрассудно утверждать, что именно было главной мыслью Моисея, и опасными спорами оскорблять самое любовь, во имя которой всё сказано тем, чьи слова мы пытаемся объяснить!»[375] Августин пришёл к тому же самому заключению, что Гиллель и его последователи-раввины. Милосердие было центральным принципом Торы, всё остальное — лишь комментарием. Что бы ни написал Моисей, его главной целью было проповедовать двойную заповедь: любви к Богу и любви к ближнему. То же было и главной заповедью Иисуса[376]. Поэтому, оскорбляя других во имя Библии, «мы сделаем лжецом Господа»[377]. Люди, которые бранятся из-за Писания, преисполнены гордыни, они «не знают мысли Моисея, они любят свою собственную и не потому, что она истинна, а потому, что она их собственная»[378]. Поэтому «не надо одному превозноситься перед другим, — обращался Августин к своей пастве, — возлюбим Господа Бога нашего всем сердцем, всей душой и всем разумением нашим и ближнего нашего, как самого себя»[379].
