Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ) - Моц Анна
Я знала, что Мэри не перестанет воспроизводить этот цикл, пока ей не помогут увидеть и признать его, чтобы затем отделить себя от его последствий. Чтобы добиться успеха, психотерапия должна была освободить Мэри от беспрестанных внутренних упреков и разрешить ей то, чего она сама давно хотела: признания, что она не виновата в произошедшем и не способна изменить то, что уже случилось.
Работа с Мэри была осторожной и кропотливой. Психологическая тюрьма, в которую она себя загнала, была возведена для того, чтобы не пускать других. Женщина, которая по понятным причинам боялась близости и привыкла к предательству, относилась ко всем новым людям в ее окружении как к потенциальным источникам опасности. Мэри заинтересовали мое внимание к ней и акцент. Однако на первых встречах было видно, что пациентка ведет себя настороженно: она провела в стенах лечебниц больше времени, чем длилась моя карьера. В то же время Мэри жаждала любви и самореализации, которые ненадолго обрела в заботе о Томе. Я относилась к этому с повышенным вниманием, стараясь найти трещины в ее защите, чтобы установить контакт.
Внешняя безэмоциональность Мэри и мучительные внутренние переживания представляли непростую задачу, особенно на том этапе моей карьеры, когда я приспосабливалась к нюансам судебной психотерапии. Я все еще училась тому, как в качестве психотерапевта должна впитывать мысли и воспоминания, которыми пациент делится на встрече, а затем отражать их в доступной форме или контейнировать, потому что иначе справиться с ними было бы тяжело. Такая близкая работа с сильными чувствами может находить отклик в теле: специалист спроецирует их на свои разум и тело. На сеансах с Мэри я порой ощущала себя безучастной, невнимательной, бесполезной и сонной. Думаю, я таким образом реагировала на насилие, которое Мэри подавляла, и отождествляла себя с ее восприятием разума, который был разрушен огромным количеством боли. Иногда меня отвлекали урчание в животе, головная боль или сильный дискомфорт в ногах. Тело взяло верх над разумом. Казалось, это отзеркаливало то, как Мэри использовала свое тело одновременно в качестве оружия и холста: мысли и чувства, которые еще нельзя было обсуждать или облекать в слова, находили выражение в виде телесных ощущений.
При этом сильная боль, которую испытывала Мэри, не мешала ее любви к Тому и стремлению воссоединиться с ним. Большую часть времени мы обсуждали ее сына и представляли, каким мужчиной он вырос. Мэри постоянно думала о том, сможет ли Том когда-нибудь ее отыскать. Она цеплялась за эту надежду, потому что та давала шанс исправить то, что женщина считала худшим днем в своей жизни, – момент, когда сына забрали. Женщина хотела исполнить роль заботливой матери так, как она ее видела и как всегда мечтала. Мэри не жила совсем одна на белом свете. У нее были братья и сестры, и ей регулярно рассказывали об успехах племянников и племянниц. Но отсутствие Тома, зияющая рана в ее душе, означало, что радость, ощущаемая после общения с семьей, быстро рассеивалась перед лицом ее постоянного молчаливого горя. Он напоминал барабанный бой, который не могли надолго заглушить никакие хорошие новости.
Степень привязанности Мэри к Тому даже после стольких лет разлуки стала особенно очевидной в тот день, когда я пришла за ней, чтобы вместе пойти на сеанс. Она опоздала, что было ей несвойственно, а медсестры обратили внимание на то, что у женщины было плохое настроение в течение прошлой недели: она мало разговаривала и ела. Меня это обеспокоило. Я подошла к палате и обнаружила, что Мэри сидит на полу, обхватив колени руками, и тихонько раскачивается взад-вперед. По лицу текли слезы, а на коже появилось что-то похожее на волдыри. Медсестры быстро пришли на место, и стало ясно, что Мэри облила руки кипятком и потушила об них зажженную сигарету.
Никогда не забуду Мэри, которая продолжала сидеть на полу, пока вокруг нее кружились медсестры: ее глаза метались по безукоризненно чистой палате, как будто она никогда раньше ее не видела. Когда наши взгляды встретились, я почувствовала, что не в силах пошевелиться или отвернуться, поскольку на меня смотрели десятилетия копившейся боли, горя и ярости.
Строгий протокол требовал, чтобы мы не встречались до запланированной сессии на следующей неделе, но из-за срочности ситуации я предложила провести сеанс в тот же день. Мэри согласилась. Мы сели, ее ожоги были перевязаны, и к ней вернулось знакомое чувство сдержанности и спокойствия. При этом, в отличие от предыдущих сессий, было видно, что Мэри хочет чем-то поделиться. Прежде чем я успела что-либо сказать, она протянула мне конверт, пожелтевший от времени, клей на нем давно засох. Внутри была фотография улыбающейся молодой женщины, которая держала на руках малыша. Оба смотрели на торт с единственной свечой. Мэри сказала перевернуть фотографию, и тогда я поняла, что она хотела мне сообщить: день и месяц, аккуратно указанные на обороте, были сегодняшними. Это был день рождения Тома – самый счастливый день в ее жизни, который теперь стал самой болезненной годовщиной.
На фотографии был запечатлен момент, к которому Мэри пыталась вернуться более 20 лет: она была с сыном, временно разошлась с жестоким партнером, и внутри нее теплилась надежда, что она сможет избавиться от влияния мужчин, которые прежде разрушали ее жизнь.
Вникнув в смысл фотографии, я сказала Мэри, что понимаю, насколько трудным и печальным был для нее этот день, но в то же время и насколько важным. Она кивнула и заплакала, рассказывая мне об этом – о единственном дне рождения, который они провели вместе, о том, какой счастливой она была и каким замечательным был сын. Было трудно не заплакать вместе с Мэри, когда она делилась своей тайной болью и ужасом от того, что радость от рождения Тома и первого года жизни привела только ко все большей жестокости со стороны Нейтана.
Для Мэри день рождения Тома был лишь одной из дат, которые продолжали преследовать ее, принося гнев и отчаяние: день его рождения, день, когда она согласилась на его усыновление, день, когда она видела его в последний раз. За свою карьеру я поняла важность таких маркеров для женщин в лечебницах и тюрьмах, где о них слишком легко забывают. Жизнь пациента или заключенного началась задолго до того, как он оказался там, где сейчас вынужден находиться. Планирование того, как отметить такие значимые дни, нередко является частью психотерапии. Можно зажечь свечу в память о ребенке, который умер или с которым разлучили, посетить церковь или просто поговорить о воспоминаниях. Так появляется возможность выразить горе и мучения, которые многие женщины вроде Мэри пытаются держать в себе, хотя это невозможно.
Наша встреча в день рождения Тома была поучительной: я наблюдала, как сливаются сила материнской любви и скорбь, жгучая боль от долгой разлуки с тем, что казалось неотъемлемой частью самого человека, и безудержная радость от того недолгого времени, что мама и сын провели вместе: это воспоминание не стирается с годами. Мэри переполняли ярость и отчаяние, но все пережитые страдания не смогли уничтожить стремление заботиться и быть окруженной заботой.
В отношениях между пациентом и психотерапевтом есть поворотный момент, когда доверие становится взаимным и постоянным. С Мэри он наступил, когда она передала мне конверт с фотографией Тома – самым ценным, что у нее было. Сделав этот жест, она обратилась за помощью так, как, возможно, не смогла бы выразить словами. Мэри открыла мне дверь в свой внутренний мир, в святилище и камеру пыток, к которому прежде доступ был лишь у нее одной.
Если бы я следовала строгим правилам психотерапии, то не взяла бы фотографию и не стала бы ее рассматривать. Согласно классической теории психоанализа, пациент и психотерапевт должны обмениваться лишь словами и мыслями. Позднее мне об этом напомнили: я отправила фотографию своей малышки психотерапевту, с которой работала, и она мягко меня упрекнула. Фото изменило образ моей дочери в ее сознании, который должен был формироваться исключительно на основе моих слов на сеансах. В случае с Мэри я посчитала, что женщина не только хотела, но и нуждалась в том, чтобы показать ту фотографию. Я ответила на ее бессловесный, но настоятельный запрос. Ей нужен был свидетель, а не переводчик.
