Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ) - Моц Анна
Потеря родительских прав стала ключевым моментом жизни Мэри – она мучилась из-за этого решения, о котором рассказывала на сессиях. В тот момент искры любви и заботы оказались окончательно потушены потоком боли, вины и травмы, после чего внутренний гнев вырвался наружу – ничто в жизни ее не сдерживало, она не беспокоилась о последствиях.
Событие, которое предшествовало заключению длиною 25 лет, произошло в воскресенье. За день до этого она виделась с Томом, который тогда был на патронатном воспитании. Но все удовольствие от встречи пропало после слов социального работника о том, что мальчику нашли постоянную семью. Это уничтожило надежду Мэри на воссоединение с ребенком. В воскресенье Мэри сидела одна в комнате, которую снимала, пока временно жила отдельно от Нейтана (он тем не менее часто к ней наведывался). Девушка хотела встретиться с сестрой, но в последний момент та поменяла планы. Из окна Мэри наблюдала за тем, как мамы с колясками прогуливались в парке. На сессиях она вспоминала, что чувствовала в день, когда потеряла все. Никто не хотел ее слушать, никто ее не защитил, а теперь у нее собирались забрать самое ценное – навсегда.
В тот вечер она подожгла шторы в комнате. Мэри говорила, что какое-то время сидела на кровати и смотрела, как пламя поднимается по полотну, а дым заполняет тесную комнату. В голове у нее была мысль о побеге в новую жизнь, в новый город, подальше от пустого и жестокого места, которое она теперь хотела сжечь. Мэри сказала мне, что ей нужно было что-то сделать, чтобы избавиться от боли и злости. Она не думала, что огонь так разгорится или что она подвергнет опасности других людей.
Когда прибыли пожарные (их вызвал прохожий, который заметил дым, валивший из окна), Мэри сидела на лестнице у здания. Она заявила, что ничего не знает о пожаре, но зажигалка с отпечатками пальцев свидетельствовала об обратном. Так как в здании в то время были заселены и другие комнаты, ей предъявили умышленный поджог с угрозой жизни окружающих и признали виновной. Пожар стал не только символом и проявлением ее злости, но и действием, которое, на мой взгляд, выражало неосознанное желание быть пойманной и наказанной – казалось, что она была убеждена, будто все плохое в жизни – ее вина.
Потенциальная опасность пожара была огромной, но Мэри ее не осознавала. Она подожгла шторы ближе к вечеру – в таком отчаянии, что даже не подумала, вернулись ли домой другие жильцы. Позднее она выразила обеспокоенность тем, что люди были в своих комнатах и могли пострадать и даже умереть. К счастью, благодаря быстрой реакции прохожего и приезду пожарных удалось эвакуировать несколько десятков жильцов.
Решение Мэри устроить пожар – характерный способ, к которому прибегают женщины для выражения сильных эмоций, когда не могут дать им иной выход. Среди поджигателей девушек меньшинство. Однако исследования показывают, что, как правило, поджигательницы в детстве сталкивались с различными формами насилия. При этом по сравнению с женщинами, совершившими другие преступления, они чаще переживали сексуализированное насилие.
Вероятно, пожар – способ показать чувства для тех, кому кажется, что выбора не осталось. Для поджога не нужна физическая сила. Это форма проявления жестокости, которая кажется доступной и в то же время дает надежду на очищение: отчаянная попытка человека, который страдал от немыслимого насилия, выразить подавленный гнев и уничтожить свидетельства собственной боли.
Огонь восхищал и завораживал Мэри. Она помнила, что в детстве подростки, жившие по соседству, разводили огонь в урнах, а однажды подожгли машину. В ту ночь Мэри наблюдала за пожаром: смотрела, как желтые языки пламени взметались вверх и контрастировали с синими мигалками полицейских машин. Поджигатели нередко остаются на месте преступления – их будоражит драматичность событий, а еще они находят подтверждение собственной силы в том, что приезжают аварийные службы.
Огонь волновал Мэри, но одновременно с этим и успокаивал. Он смягчал боль и помогал ее выразить. В тот роковой день через огонь доносился крик боли женщины, которая долго жила в отчаянии, ведь никто не обращал на нее внимания. Многие годы она терпела издевательства сначала от отца, а затем от партнера. Единственное, что она получила от властей, – заключение, что она недостаточно хорошая мать. Мэри сидела в съемной комнате как в ловушке, у нее вот-вот должны были навсегда отобрать сына, мир рушился. И тогда она решила его поджечь. Символично, что она подожгла вещь, которая прочно ассоциируется с чем-то домашним – чем-то, чего она была лишена.
Пожар, который Мэри устроила воскресным вечером, стал выражением всех подавленных чувств, которые успели накопиться за годы насилия и страданий. Он раскрыл все, о чем она не могла сказать или что, по ее мнению, никто не захочет слушать. Огонь вывел на поверхность ее бедственное положение, силу ее гнева и степень несправедливости, которую она чувствовала из-за обращения тех людей, которые должны были ее защищать. Не было произнесено ни слова, но это действие показало правду.
Мэри долго жила в заключении – сначала в тюрьме, затем в больнице закрытого типа. Но за эти годы боль, которая привела ее к отчаянному поступку, не уменьшилась. Изначально в тюрьме не обратили внимания на ее депрессию: там посчитали, что такое состояние – это не проблема для них и не угроза для нее. Лишь после того как Мэри несколько раз порезала себе вены, ее камеру обыскали. Оказалось, что она спрятала осколки стекла и спички. В этот момент она перестала разговаривать с сотрудниками тюрьмы и объявила голодовку, которая привела к опасной потере веса. После более серьезной попытки самоубийства (снова порезы вен) Мэри осмотрел тюремный психиатр и перевел ее психиатрическую лечебницу строгого режима, где она и осталась.
Все это случилось лет за 20 до нашего знакомства. В это время Мэри продолжала наносить себе раны, однако такие, чтобы это не угрожало жизни. Самоповреждение подобного характера – типичное проявление протеста. Это действие служит одновременно скрытым выражением глубоко спрятанных эмоций и публичной демонстрацией отчаяния и отчужденности. Мэри хотела показать всем свою ярость из-за того, как с ней обращались: она страдала от действий не только жестокого родителя и партнера, но и органов опеки, которые вынудили ее отказаться от сына. Мэри привыкла думать, что ее тело не представляет ценности. Самоповреждение казалось единственным известным ей способом сообщить о мучениях, которые терзали ее изнутри, – о круговороте эмоций такой силы, что сдерживать его было невозможно.
Мэри отмечала, что медсестры «разряжали» обстановку, а сама она чувствовала себя «выгоревшей» из-за пережитого опыта. Однако ее действия говорили об обратном: в душе она не обрела покой и все еще кипела из-за обращения окружающих и перебирала в голове события, которые принесли столько боли тихой и задумчивой женщине.
С тех пор как девушка впервые стала жертвой сексуализированного насилия со стороны отца, она попала в абьюзивные отношения, которым не могла положить конец, оказалась в ситуации, где была вынуждена отказаться от ребенка, в съемной комнате, что нестерпимо захотелось поджечь, и, наконец, в системном учреждении, где угодила в разлом несовершенной системы: ее состояние не было настолько критическим, чтобы улучшить уход и лечение, но и не было достаточным для освобождения. Хуже всего, что Мэри не могла найти выход из лабиринта собственной агонии: она бродила по одним и тем же мысленным коридорам прошлых решений, надеясь, что они выведут ее к лучшей жизни.
После нескольких сеансов мрачная реальность затруднительного положения Мэри прояснилась. Привязанность к Тому, месту и части личности, которая символизировала все хорошее, стала ложным обещанием – психологическим убежищем, где она мечтала об изменении прошлого, которое почти не поддавалось ее контролю, делая это на достаточном расстоянии. Из-за нереалистичности такой надежды возникла самая жестокая ловушка из всех, которая снова и снова вызывала в женщине всепоглощающий гнев, находивший выход в самоповреждении.
