Вильгельм Райх - Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков
Другие мазохистские пациенты провоцируют аналитика типичным мазохистским молчанием. Он это делал в форме примитивного упрямства. Так продолжалось долгое время, пока мне не удалось разъяснить ему то, что мне стало понятным очень скоро, – что эти провокации представляли собой попытку сделать меня строгим и довести до бешенства. Но это было только поверхностным смыслом его поведения. На нем нельзя останавливаться. Если же нередко так делают, то лишь потому, что считают, что мазохист стремится к наказанию как таковому для удовлетворения чувства вины, проявляющего себя как влечение. В этом обычно усматривают самый глубокий смысл мазохистского провоцирования. В действительности же дело вовсе не в наказании, а в том, чтобы аналитика – или его прототип, воспитателя – сделать неправым, заставить его вести себя так, чтобы упрек: «Видишь, как плохо ты со мной обращаешься», – получил рациональное обоснование. Эта провокация аналитика представляет собой одну из главных трудностей анализа всех без исключения мазохистских характеров. Без раскрытия описанного смысла дальнейшее продвижение невозможно.
В том, что мазохист провоцирует аналитика, стараясь сделать его неправым, должен быть смысл. Этот смысл таков: «Ты плохой парень, ты меня не любишь, наоборот, ты жестоко со мной обращаешься, я вправе тебя ненавидеть». Оправдание ненависти и устранение чувства вины с помощью этого механизма составляют лишь некий промежуточный процесс. Основная проблема мазохистского характера – не его чувство вины и не потребность в наказании, какое бы большое значение они ни имели в каждом конкретном случае. Если понимать чувство вины и потребность в наказании как выражение биологического влечения к смерти, то, естественно, приходится полагать, что с раскрытием этой рационализации ненависти и провокации объекта выявлена последняя причина. Но почему мазохист делает свой объект несправедливым?
За провокацией генетически и исторически стоит глубокое разочарование в любви. С особым предпочтением провоцируются объекты, с которыми было пережито разочарование, которых сначала особенно любили и которые либо действительно разочаровывали, либо же недостаточно удовлетворяли требуемую ребенком любовь. Уже сейчас мы отметим, что к реальным разочарованиям у мазохистского характера добавляется особенно сильная потребность в любви, исключающая реальное удовлетворение и имеющая особые внутренние источники, которые мы обсудим позже.
С течением времени, после того как пациент убедился, что ему не удалось довести меня до бешенства, его поведение осталось прежним, но намерения изменились. Отныне ему явно доставляло радость буйно вести себя во время аналитических сеансов. Отыгрывание стало препятствием, ибо теперь на сеансах он, как ребенок, валялся на полу, орал и буянил. Теперь можно было ему показать, что его провоцирование изначально преследовало важную побочную цель – проверить, как далеко он мог зайти со своей невоспитанностью, в какой момент я лишу его моей любви и внимания и перейду к наказанию. Он убедился, что ему не следовало бояться, т. е. он мог быть плохим, и за это его не наказывали. Таким образом, непрекращающееся плохое поведение устраняло постоянно возникающий страх перед наказанием и поэтому являлось источником удовольствия. Это не имело совершенно ничего общего с желанием быть наказанным, которое я усердно искал. Вместе с тем он постоянно жаловался на свое плохое состояние, на болото, из которого он не мог выбраться (а я ему не помогал). Онанизм, которым больной продолжал ежедневно заниматься в той же форме, повергал его в «болотное» настроение, которое регулярно прорывалось в жалобах, т. е. завуалированных упреках. Однако заняться конкретной аналитической работой не представлялось возможным. О запрещении проявлений упрямства не могло быть и речи, поскольку в противном случае я мог бы не добиться успеха. Тогда я начал, как в зеркале, отображать его поведение. Когда я его принимал, он обычно стоял перед дверью в жалкой позе с угрюмым, обрюзгшим, перекошенным от страдания лицом. Я открывал дверь и копировал его позу. Я начинал говорить с ним его детским языком, ложился с ним на пол, барахтаясь и крича, как он. Сперва он был удивлен, но однажды начал спонтанно смеяться, совершенно по-взрослому, совершенно не как невротик; прорыв удался, но только временно. Я повторял процедуры до тех пор, пока он сам не приступил к анализу. Теперь дело сдвинулось с мертвой точки.
Какой смысл имела провокация? Это был его способ требовать любви, тот же способ, который присущ всем мазохистским характерам. Он нуждался в доказательствах любви, чтобы уменьшить внутреннее напряжение и тревогу. Он усиливал это любовное притязание в той мере, в какой злосчастный онанизм повергал его в чрезмерное напряжение. Чем интенсивнее становилось «ощущение болота», тем сильнее проявлялось его мазохистское поведение, тем самым сильнее становилось его требование любви, исполнения которого он стремился добиться всеми средствами. Почему требование любви проявлялось таким косвенным, завуалированным способом? Почему он так бурно защищался от любого истолкования своей привязанности? Почему не прекращались его жалобы?
Его жалобы указывали на следующее смысловое наслоение, которое соответствовало происхождению его мазохизма. Они прежде всего означали: «Посмотри, как мне плохо, полюби меня!» «Ты любишь меня недостаточно, ты плохо ко мне относишься!» «Ты должен любить меня, я добьюсь твоей любви, а если нет, то я буду тебя злить!» Мазохистское мученичество, мазохистские жалобы, мазохистская провокация и мазохистское страдание объясняются по смыслу (о динамике позже) воображаемым или реальным неисполнением неисполнимого, количественно возросшего требования любви. Этот механизм специфичен для мазохистского характера, он не присущ другим формам невроза, а если и встречается при других формах, то в характере также обнаруживается соответствующая мазохистская нота.
Что означает чрезмерное требование любви? Об этом дает сведения анализ готовности к страху у мазохистского характера. Мазохистское поведение и требование любви обычно усиливаются в той же степени, что и неприятное напряжение, готовность к страху или угроза потери любви.
Последняя не является противоположностью готовности к страху как источнику мазохистской реакции, поскольку для мазохистского характера опять-таки типично связывать угрожающий страх посредством желания быть любимым. Подобно тому, как жалобы представляют собой искаженное требование любви, а провоцирование – насильственную попытку вынудить любовь, так и общая характерная формация мазохиста представляет собой неудачную попытку освободиться от тревоги и неудовольствия. Неудачную потому, что, несмотря на эти попытки, его внутреннее напряжение, которое постоянно угрожает трансформироваться в страх, никогда не исчезает. Таким образом, ощущение страдания соответствует реальному факту постоянно высокого внутреннего возбуждения и тревожной готовности. Мы это лучше поймем, если сравним мазохистский характер с навязчиво-невротической блокадой аффектов. Здесь связывание тревоги удалось полностью, хотя и в ущерб психической подвижности, однако внутреннее напряжение без остатка устраняется хорошо функционирующим характерным аппаратом, так что никакого беспокойства не возникает. Оно, если присутствует, уже означает повреждение или декомпенсацию характерной броневой защиты.
Мазохистский характер пытается связать внутреннее напряжение и угрожающий страх с помощью неадекватного метода, а именно через вымогательство любви в форме провокации и упрямства. Это, разумеется, имеет свою особую причину, иными словами, этот способ выражения требования любви также является специфически мазохистским. Существенным для неудачи является, однако, то, что упрямство и провокация направлены против человека, которого любят и от которого требуют любви; из-за этого усиливается страх потерять любовь и уважение; точно так же и чувство вины, от которого хотят избавиться, не уменьшается, а наоборот, усиливается, поскольку мучениям подвергают именно любимого человека. Этим объясняется совершенно уникальное поведение мазохиста – чем сильнее он стремится выпутаться из ситуации страдания, тем он больше в нее втягивается. Это полностью соответствует изначально предопределенной безысходности таких попыток осуществить характерное связывание тревоги.
Перечисленные формы поведения по отдельности мы встречаем также и у других характеров; для мазохистского характера они специфичны только в своей совокупности. Но что создает эту совокупность?
До сих пор мы говорили о чрезмерном требовании любви мазохистского характера и теперь должны добавить, что это требование любви основывается на особенно глубоко пережитом в самом раннем детстве страхе оставаться в одиночестве. Мазохистский характер столь же не выносит одиночества, как и возможности потерять любовь. То, что именно мазохистские характеры так часто одиноки, является следствием вторичной переработки, основанной на позиции: «Посмотрите, как я несчастен, одинок и покинут». Однажды, когда мы обсуждали отношение нашего пациента к матери, он, находясь в состоянии сильного возбуждения, сказал: «Остаться в одиночестве означает смерть, конец моей жизни». Эту мысль, выраженную иными словами, я очень часто встречал у других мазохистских характеров. Мазохистский характер так же не выносит потери объекта (мазохистское цепляние за объект любви), как не может отказаться от его защищающей роли. Он не выносит утраты психического контакта, которую пытается не допустить своим неадекватным способом, а именно через демонстрацию того, как он несчастен. Многие такие характеры с легкостью приобретают лишь чувство одиночества и заброшенности во Вселенной. Истолковывать эти факты в духе Ранка как страх потери чрева матери у нас нет никаких оснований, даже если эта позиция очень часто встречается, так как у каждого мазохиста, будь он только моральным или же открыто эрогенным, мы обнаруживаем ее специфический эрогенный базис. Упоминая о нем, мы несколько забегаем вперед, поскольку будем о нем говорить, обсуждая в дальнейшем сексуальную структуру мазохиста.
