Вильгельм Райх - Характероанализ. Техника и основные положения для обучающихся и практикующих аналитиков
Мазохистская манера поведения, как и любая другая характерная установка, проявляется не только в отношениях с объектом, но и в одиночестве. Установки, которые первоначально относились к объектам, сохраняются также (и зачастую именно это является главным) в отношении интроецированных объектов, Сверх-Я. То, что первоначально было внешним, а затем интернализировалось, должно быть снова экстернализировано в аналитическом переносе: в отношении к аналитику, обусловленном переносом, повторяется то, что было приобретено в отношении к объекту из детского времени. То, что в промежутке между этими периодами такой же механизм действовал также и внутри Я, для истории его возникновения значения не имеет.
Пациент, о котором мы будем здесь в основном говорить, не излагая при этом полную историю его болезни, обратился за помощью со следующими жалобами. С шестнадцати лет он был совершенно нетрудоспособен и не интересовался социальной жизнью. В сексуальной сфере у него имелась тяжелая мазохистская перверсия. У него никогда не было половых отношений с девушками, зато он каждую ночь по многу часов онанировал типичным для себя способом, который отличает догенитальную структуру либидо. Он ворочался на животе, воображая при этом, что мужчина или женщина стегает его кнутом, и сжимал член. Т. е. он онанировал не так, например, как человек с генитальным характером, который постоянным трением возбуждает свой член, а другим способом – он массировал член, зажимал между ногами, тер ладонями и т. д. Если подступало семяизвержение, то он останавливался и ожидал, пока пройдет возбуждение, чтобы затем начать все заново. Так он часами онанировал ночью, нередко и днем, пока, наконец, доведя себя до полного изнеможения, не допускал семяизвержения. После этого он чувствовал себя разбитым, сильно уставшим, не способным ни к какой деятельности, был угрюм, испытывал «мазохистские» муки. Особенно тяжело ему было утром подниматься с постели. Несмотря на чрезмерное чувство вины, он не мог прекратить «бездельничать в кровати». Позднее он все это назвал «мазохистским болотом». Чем больше он против этого бунтовал, тем меньше ему удавалось избавиться от своего «мазохистского настроения», тем глубже он в него погружался. Когда он приступил к лечению, в таком виде его сексуальная жизнь продолжалась уже несколько лет. Ее воздействие на его поведение и аффективную жизнь было опустошающим.
По первому впечатлению, которое он на меня произвел, это был человек, державшийся изо всех сил. Хотя он вел себя благовоспитанно, солидно и важно и рассказывал о своих грандиозных планах – он хотел стать математиком. В анализе выяснилось, что речь шла о детально разработанной идее величия: многие годы он в одиночестве странствовал по лесам Германии и при этом выстроил систему, согласно которой с помощью математики якобы можно было рассчитать и изменить весь мир. Эта внешняя оболочка его существа очень скоро распалась в анализе, когда я сумел ему разъяснить, что она служила преодолению чувства абсолютной своей никчемности, которое возникало все снова и снова в полной зависимости от онанизма, воспринимавшегося как «грязь» и «болото». «Математик», появившийся в детстве идеал чистого, асексуального человека, должен был скрывать «болотного человека». Для нашего обсуждения не имеет значения, что пациент производил полное впечатление больного шизофренией в гебефренической форме. Здесь важно лишь то, что «чистая» математика должна была создать вал, защищающий от ощущения себя как «грязного», порожденного анальным онанизмом.
С ослаблением его внешних манер во всю свою силу проявилась мазохистская установка. Каждый сеанс начинался с жалобы, и очень скоро начались открытые детские провокации мазохистского сорта. Если я просил его дополнить свой рассказ или дать более точную формулировку, то словами «Нарочно не буду, нарочно не буду!» он начинал доводить мои усилия до абсурда. Вдобавок к этому выяснилось, что четырех-пятилетним мальчиком он прошел фазу тяжелого упрямства с воплями и дрыганьем ногами.
Малейшего повода было достаточно, чтобы привести его в «состояние крика», которое, как он говорил, повергало его родителей в отчаяние, растерянность и бешенство. Такие приступы могли продолжаться целыми днями вплоть до полного его изнеможения. Позднее он сам сумел установить, что этот период упрямства предшествовал собственно мазохизму. Первые его фантазии об избиении появились примерно на седьмом году жизни. Он не только представлял себе перед отходом ко сну, как его ставят на колени и бьют, но и часто запирался в уборной и пытался сам себя бичевать. Сцену из третьего года жизни, всплывшую только на втором году анализа, можно было определить как травматическую. Он играл в саду и, как следует из всей ситуации, при этом испачкался. Поскольку тогда присутствовали гости, его отец, человек с ярко выраженными психопатическими и садистскими наклонностями, сильно разгневался, отнес его в дом и положил на кровать. Мальчик тут же лег на живот и с любопытством, смешанным со страхом, стал ждать побоев. Отец сильно его отшлепал, но сам он при этом испытывал чувство облегчения; это типично мазохистское переживание у него тогда было впервые.
Доставляли ли ему побои удовольствие? Анализ однозначно установил, что тогда он опасался гораздо худшего. Он так быстро лег на живот, чтобы защитить от отца гениталии[50], и поэтому удары по ягодицам воспринимались как большое облегчение; они были относительно безвредными по сравнению с ожидаемой бедой – повреждением члена – и поэтому избавляли от страха.
Нужно ясно понимать этот основной механизм мазохизма, чтобы постичь его общий характер. Здесь мы опережаем ход событий в анализе, ибо ясность на этот счет появилась только через полтора года анализа. Доселе же время было заполнено неудачными поначалу попытками преодолеть мазохистские реакции упрямства у пациента.
Пациент обычно описывал свое поведение при последующем занятии онанизмом словами: «Словно винтом меня переворачивает со спины на живот». Вначале я считал, что в этом можно усмотреть зачатки фаллической сексуальности, но только позже понял, что речь шла о защитном движении: пенис должен был быть защищен: лучше пусть бьют по ягодицам, чем пережить повреждение гениталий! Этот основной механизм определил также роль фантазии о побоях. Более позднее мазохистское желание-представление первоначально было представлением, связанным со страхом наказания. Т. е. мазохистская фантазия о побоях предупреждала в мягкой форме ожидаемое более тяжкое наказание. В этом смысле можно также по-новому истолковать формулировку Александера, что сексуальное удовольствие покупается удовлетворением потребности в наказании. Себя наказывают не для того, чтобы успокоить или «подкупить» свое Сверх-Я, а затем без страха вкушать удовольствие; мазохист, как и любой другой человек, стремится получать удовольствие, но в то же время испытывает страх перед наказанием; мазохистское самонаказание – это осуществление не внушающего страх наказания, а другого, более мягкого заменяющего наказания. Т. е. оно представляет собой особый способ защиты от наказания и страха. Сюда же относится и пассивно-женственная готовность отдаться наказывающему лицу, которая типична для таких мазохистских характеров. Наш пациент однажды подставил ягодицы, чтобы, как он говорил, его побили, на самом же деле это желание быть побитым означало предложение себя как женщины (в полном соответствии с интерпретацией Фрейдом пассивной фантазии о побоях как замещении пассивно-женственного желания). Немазохистский пассивно-женственный характер у мужчины выполняет эту функцию защиты от угрозы кастрации с помощью чисто анальной готовности уступить – не добавляя мазохистские представления и не дополняя защиту от страха фантазией о побоях.
Эти рассуждения прямиком ведут к вопросу о том, можно ли стремиться к неудовольствию. Но мы отложим его обсуждение, чтобы сперва создать для него основы, исходя из характероанализа мазохиста.
Инфантильный период упрямства нашего пациента еще раз был пережит во время лечения, причем в совершенно несдержанной и неприкрытой форме. Фаза анализа приступов крика продолжалась примерно шесть месяцев и привела к полному устранению этого способа реагирования. С тех пор в такой инфантильной форме он больше не проявлялся. Вначале было совсем непросто побудить пациента реактивировать свое детское упрямое поведение. Этому препятствовала его позиция математика. Ведь благородный человек, математический гений не может вести себя таким образом. И все же это было необходимо, ибо, чтобы разоблачить и устранить этот слой характера как защиту от страха, он должен был быть сперва полностью активирован. Когда у пациента прорвалось его «Нарочно не буду, нарочно не буду», я попытался вначале это интерпретировать, но натолкнулся на полное игнорирование моих усилий. Тогда я начал подражать пациенту, когда, истолковав его поведение, тут же добавил сам: «Нарочно не буду». Эта мера была продиктована ситуацией; иным способом я не смог бы продвинуться с ним так далеко, как это удалось позднее. В ответ на мои последовательные попытки довести его поведение до абсурда он однажды среагировал непроизвольным взбрыкиванием. Я ухватился за эту возможность и попросил его дать себе полную волю. Сначала он не понимал, как можно требовать от него подобного, но, наконец, начал со все большей смелостью метаться по софе, затем перешел к аффективному крику упрямства и прорычал, словно животное, какие-то невнятные звуки. Особенно сильный приступ случился с ним, когда я однажды сказал, что его защита отца – лишь маскировка огромной ненависти к нему. Я также не замедлил дать этой ненависти рациональное оправдание. Его действия начали теперь принимать зловещий характер. Он рычал так, что перепугал жильцов в доме. Но это не могло нам помешать, ибо мы знали, что это был единственный доступ к его глубоким аффектам, что только так он мог заново пережить – аффективно, а не только в воспоминаниях – свой детский невроз. Время от времени мне удавалось помочь ему глубоко осознать свое поведение. Оно означало грандиозную провокацию взрослых и – в значении переноса – меня лично. Но почему он провоцировал?
