Сталин жил в нашей квартире. Как травмы наших предков мешают нам жить и что с этим делать - Татьяна Литвинова
Потомкам может быть стыдно рассказывать о репрессированных предках или они не хотят пугать людей такой тяжелой информацией. В конце концов, информация о том, что предка арестовали, допрашивали и, возможно, пытали, способна вызвать не только ужас, но и стыд… Это тоже одна из причин того, что репрессии вообще мало обсуждаются. Случалось, после того как я инициировала разговор о репрессиях, мне становилось неловко из-за того, что вынудила людей слушать эти ужасы.
Конечно, война – это очень страшно. С войны человек мог не вернуться, и о погибшем на войне семья всегда помнила. Но были такие деды-прадеды, которые не вернулись с войны потому, что сгинули не на поле боя, а в ГУЛАГе (от болезней или несчастных случаев) или были расстреляны. Часто такой человек для семьи исчезал. Его не только лишали доброго имени – на месте этого человека образовывалась пустота. В подобных случаях семье не возвращали ни вещи, ни письма осужденного (Солоед, 2010).
У деда Шаталова конфисковали 11 фотографий. Кто был на них? Что с этими снимками стало? Ответа я не нашла…
Места захоронения не сохраняли имена людей. Более того – сообщение о том, где и как человек умер, часто вводит в заблуждение. И может вызывать вопросы. Например, дед исчез без возможности для родных написать ему письмо в лагерь, а теперь я нахожу информацию о том, что он умер в лагере. Остается только сомневаться в этой информации.
Из архивной справки
Шаталов Ф. И. находился на излечении в лазарете л/п «Дружинино» 1-го отделения Восточно-Уральского исправительно-трудового лагеря.
Где умер 12.04.1943 […] Причина смерти: туберкулез легких и полиавитаминоз.
За давностью времени конкретного места захоронения не сохранилось.
Если человек действительно умер в лагере – совсем не обязательно, что это случилось при тех обстоятельствах, которые указаны в документах. Часто заключенный умирал без всякой медицинской помощи, не попав ни в какой лазарет, а документы о лечении делались задним числом. Л. Э. Разгон пишет, что к составлению таких бумаг привлекали образованных заключенных, в том числе его самого (Разгон, 1994).
Иногда репрессированный все же возвращался домой. Что происходило в таком случае? С войны человек мог вернуться инвалидом; и в любом случае он возвращался психически травмированным. Человек, покалеченный в лагерях, тоже возвращался психически травмированным – но жил среди нас и молчал. Молчал каждый, кто имел за плечами историю, отличающуюся от той, что написана в учебниках. Помню один случай из школьных лет. Мы с подругой Ларисой всегда ходили из школы одним и тем же переулочком. И в этом переулочке часто встречали одного и того же интеллигентного старичка из дома Ларисы. В конце концов стали с ним здороваться. Потом познакомились. Он сказал: «У меня трудное имя – Иннокентий» (отчество я не запомнила, кажется, тоже редкое). Я сказала: «Значит, дед Кеша». Старичок засмеялся и согласился. Нам было по пути, он часто шел переулочком вместе с нами, и постепенно стал нам кое-что рассказывать. Рассказывал о городах Верхоянске и Оймяконе, между которыми идет социалистическое соревнование.
Однажды нам в школе дали поручение переписать всех ветеранов своего двора и попросить их вспомнить что-нибудь о войне. Итак, обходим все подъезды. Мы знали дверь этого старичка; он жил один. Думали, что он нам обрадуется, пригласит в квартиру и мы поговорим, как всегда. Он ведь умеет хорошо рассказывать. Но, услышав вопрос: «Вы ветеран?» – дед испугался и сказал: «Нет-нет, дед Кеша не ветеран, не воевал», – и буквально захлопнул дверь у нас перед носом. С тех пор на улице он нас не приветствовал и, кажется, даже отворачивался.
Получается, что у нашего друга деда Кеши была «неправильная» история. Наверное, не случайно он помнил Верхоянск и Оймякон…
Иногда бывает так: чем больше узнаёшь, тем больше непонятного. Я знала, что одного двоюродного брата бабушки Нины «расстреляли под Машуком». И нашла имя: Виктор. Получив архивную справку, прочла, что расстрел ему заменили на 10 лет лагерей. Что же произошло на самом деле? Это тот самый брат или нет? Но семья-то помнит, что его расстреляли. Они не знали, что приговор ему поменяли? Значит, он все-таки исчез? Семья его не дождалась? Может, был еще какой-то другой брат, которого расстреляли и которого я пока не нашла? Или Виктора все-таки расстреляли? Я путаюсь в предположениях…
Как долго все длилось – отдельный вопрос. Суд над Виктором состоялся через восемь месяцев после ареста. Мои троюродные деды Виктор и Андрей восемь месяцев ждали суда? Сколько раз их допросили за это время? Приговор Виктору заменили на 10 лет заключения. А сколько он до этого ждал расстрела? Если же расстреляли, то где он похоронен? Места, где в Ставропольском крае НКВД расстреливал и хоронил осужденных, неизвестны. Один таксист в Пятигорске предположил: скорее всего, расстрелянных хоронили там же, где и немцы во время оккупации, то есть под Машуком, в том месте, где установлен памятник тем, кто был расстрелян немцами. Таксист пояснил: «Там известковая яма; кого похоронили – уже не найти, ничего от людей не остается».
Где-то ждал расстрела Виктор Бернгардт, а в это время по дому бабушки Нины бегал другой, трехлетний Витя, мой папа. Тезка своего двоюродного дяди Виктора, напоминание о нем.
Двух исчезнувших братьев Вильгельма звали Арнольд и Сигизмунд. В базе данных репрессированных я нашла Сигизмунда и заказала архивную справку. Он работал помощником машиниста. В 1938-м его приговорили к 10 годам лагерей за то, что «распространял клевету» о жизни и быте советских граждан и «восхвалял фашистский строй Германии». Сигизмунд работал
