Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги - Гвидо Витиелло
Словом, эта формула означает овладеть искусством левитации – будь то на хорах в монастыре или же на страницах книги. В этом и состоит, по мнению Кольриджа, поэтическая вера (poetic faith). Для Терезы это умение стало мистическим даром, и она никак не связывала его с собственной волей: «Когда я хотела сопротивляться этой силе, мне казалось, будто меня поднимает над землей нечто столь мощное, что я даже не знаю, с чем могла бы это сравнить: ее натиск оказался намного сильнее, чем воля любого другого духа», – говорит она в своем жизнеописании. То, что монахиня находилась во власти некой нечеловеческой силы, вызывало у нее болезненное смущение: «Я все время молила Бога больше не посылать мне благодатей, которые бы как-либо проявлялись внешне».
В Индии с этим дело обстоит несколько иначе. Там умение левитировать не дар, который можно обрести по желанию бога, а одно из так называемых «сиддхи», чудесных способностей, которыми аскет может овладеть посредством медитации. Другими словами, летать можно научиться. К тому же Кольридж говорил как раз об отказе от неверия по собственной воле, и непонятно почему именно это уточнение почти всегда опускают или же считают излишним. Однако поэты редко выбирают слова, не задумываясь. И, если вдруг этого недостаточно, в одном своем письме в 1818 году Кольридж писал: когда мы находимся в театре, то поддаемся иллюзии того, что происходит на сцене «по собственному желанию – и наша воля лишь поддерживает нас в этом. Мы хотим, чтобы нас обманывали».
И это не единственное, что мы выбираем и чему учимся. Много лет назад, когда родился мой первый племянник, я, как говорится, открыл Америку: понял, что засыпать – это тоже навык. Бедный ребенок вопил, как сирена, и мне приходилось часами укачивать его под музыку Боба Марли – как я понял в результате долгих проб и ошибок, это единственное, что могло его успокоить. Для пущего правдоподобия я даже подарил ему ямайскую шапочку с пришитыми к ней дредами. Возможно, эта сцена покажется вам каким-то дурацким маскарадом, но на самом деле даже для взрослого человека момент отхода ко сну отличается от всего остального, что происходит за день, и если в эти минуты перехода возникают странные ритуалы, на то есть причины. Так, Зигмунд Фрейд приводил случай одной женщины с обсессивным поведением: чтобы заснуть, ей требовалось сложить подушки горкой, а верхнюю поставить боком на манер ромба, после чего пристроить голову точно по центру этой конструкции. И вот уже духи Бувара и Пекюше, точно попугайчики, усаживаются на плечо отца психоанализа и подсказывают ему, как истолковать это поведение: ромб – подумать только! – это символ женского полового органа, а голова пациентки – надо же! – фаллический символ. Что ж, пусть так. Я скорее увидел бы в этом всем образ готической мадонны с мандорлой вокруг[94]. К тому же время, когда человек переходит границу между бодрствованием и сном, отводится для молитв, заговоров, очистительных ритуалов, которые освобождают нас от остатков всего того, что успело нарасти за день.
В детстве этим культом заведовала наша мама: она знала весь волшебный розарий колыбельных и все богослужебные книги сказок. Потом пришло время справляться самостоятельно, и каждый из нас нашел подходящий способ ввести себя в состояние гипноза и погрузиться в транс: кто-то молится, кто-то мастурбирует, кто-то в подробностях перечисляет дела, которые нужно сделать завтра, кто-то считает овец, кто-то представляет себе нечто успокаивающее и навевающее сон, кто-то слушает радио. Главный герой этой книги – читатель с неврозом – поручает задачу по привлечению сна книгам, в частности романам. Связь между процессом рассказывания и сном настолько тесна, что в некоторых первобытных культурах запрещалось развлекать других людей историями до заката.
Так же, как мы научились засыпать, мы освоили и искусство полностью отдаваться на волю вымысла – и второе, по мнению Кольриджа, отличается от первого по силе воздействия, но не по сути. Нам пришлось долго практиковаться, но мы уже об этом позабыли. Однажды нам сказали, что эти странные черные символы, раскиданные по белому прямоугольнику, соответствуют звукам, а те, если сложить их в определенном порядке, составят слова. Слова же отсылают к вещам, которые нам предстоит мысленно разложить у себя в голове, согласуясь с некими правилами, необходимыми нам затем, чтобы вызвать к жизни вымышленные миры, а мы по какой-то загадочной причине начинаем в них верить. Если эта запутанная последовательность кажется вам простой, то лишь потому, что с развитием привычки к чтению она переместилась из области, ярко освещенной сознанием, в полутемный уголок автоматических действий.
Вы когда-нибудь наблюдали за полетом чаек или стрижей? В детстве я часами мог смотреть на них, стоя на балконе нашего летнего домика. Я видел, как они яростно бьют крыльями, точно взбивают воздух, пока не поднимутся на нужную высоту, а потом расправляют их, фиксируют положение и принимаются легко расчерчивать голубизну неба, оставляя за собой прозрачный след. Многие хищные птицы, например орлы и соколы, в полете ведут себя так же. Нечто подобное происходит и в жизни каждого читателя. Когда в детстве нас учат читать, мы испытываем постоянное сопротивление: сначала каждая буква – это помеха, препятствие, мы с трудом преодолеваем восходящий склон фразы и, выбившись из сил, можем сделать привал рядом с конечной точкой. В процессе мы помогаем себе – читаем по слогам вслух или же шевелим губами, – и только после долгих тренировок наш взгляд начинает парить над страницей. Теперь мы можем даже читать не особо вдумчиво, механически, пробегая по строкам и не обращая внимания на отдельные слова, а затем погрузиться в сон. У каждого отдельного читателя этот переход завершается в позднем детском возрасте, а для нашей культуры он произошел примерно в XVIII веке.
Как-то несколько лет
