Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги - Гвидо Витиелло
Но однажды наступит день, когда нам придется уехать без багажа. Что тогда случится с нашей библиотекой, нашим панцирем? Луи Бойю-Мерме так оплакивал бесполезное тщеславие книголюба:
Для кого же он воздвиг этот книжный дворец, составленный из множества кирпичиков, каждый из которых стоил ему долгих поисков, множества лишений и денег? Он не знал. «Он копит богатства – и сам не знает, для кого»[92]. Возможно, они достанутся какому-нибудь наследнику, а ему до этого дара не будет и дела, если только он не примется сразу же возвращать ему изначальный вид, то есть спешно обменивать книги на деньги. И тогда все это разнообразие, такими трудами собранное, рассыпется на части и никогда больше не станет единым целым, оно осядет в руках новых владельцев – их будет столько же, сколько и самих разрозненных книг. Прежний владелец любил оставлять свое имя на титульных страницах, что-то надписывать и выставлять напоказ свои качества. Все эти надписи – ex-libris, ex-bibliotheca – просуществуют ровно столько, чтобы его тщеславие и безумие успело стать достоянием общественности. А потом от них тут же избавятся.
Самые горделивые из нас не смиряются даже перед описанным выше концом и берут пример с египетских фараонов: они надеются, что библиотека станет для них сокровищем в усыпальнице и будет сопровождать их в путешествии на тот свет. Поэтому они выдают детям и прочим наследникам подробные инструкции: не передвигать книги и обязательно сохранить свою бумажную копию (ведь библиотека – отражение нас самих) до конца времен. Но возможно, нам не стоит копировать особенности самой помешанной на смерти цивилизации в мировой истории. Лучше пусть книги уйдут из Египта и пройдут через пустыню, прямо как тот народ, который, по мнению Генриха Гейне, превратил Тору в «карманную версию родины».
Отдавать свои книги – это «понемногу привыкать к смерти», говорил Леонардо Шаша в последние годы своей жизни. Писатель заявил, что хочет передать в дар библиотеке Ракальмуто часть своей коллекции, состоявшей из десятков тысяч томов. В конце концов, книги продолжают существовать только в одном случае – если оказываются в руках тех, кто хочет заново вдохнуть в них жизнь. Мы можем умереть под весом собственного панциря, подобно черепахе, и остаться навсегда погребенными под ним[93]. Или же мы можем поучиться житейской мудрости у рака-отшельника: он при помощи своих мощных клешней выбирается из защищающей его раковины и отправляется в путь на поиски нового дома, побольше размером, – и в одиночестве. Недаром же его зовут отшельником.
15
Будда в мотоциклетной коляске
Сегодня я словно бабочка, крылья которой до изнеможения растерли пальцами: но я могу снова раскрыть их, размахивать ими и лететь, рассекая воздух. Вот уже несколько месяцев я не читала так непрерывно долго. Иногда мне кажется, что рай – это возможность постоянно и бесконечно читать. Это неистовое, манящее, неземное чувство восторга, которое в детстве всегда поражало меня, и временами оно возвращается, спускается с небес – и его сила ошеломляет меня. Я сказала, что умею летать? Тогда как же я могу оставаться на земле? А все дело в том, моя дорогая Этель, что состояние, в каком мы находимся, пока читаем, предполагает полное исчезновение «я» – того самого «я», которое вечно норовит встать и показать себя во всей красе: прямо как одна часть тела, что я не осмелюсь здесь упомянуть.
Вирджиния Вулф в письме Этель Смит, 29 июля 1934 г.
Еще до мадам Бовари, до донны Арабеллы, даже до Дон Кихота была святая Тереза Авильская. Испанская монахиня, автор мистических сочинений, в детстве буквально глотала книги одну за другой. Ее мать любила рыцарские романы, и маленькая Тереза унаследовала от нее это увлечение, но отнюдь не чувство меры. Она впала в ненаказуемый грех и втайне предавалась своей страсти, о чем и рассказывает в своем жизнеописании:
Я понемногу завела привычку читать романы, и, начиная с этого небольшого грешка, мои добродетельные желания стали затухать, и всему прочему я стала уделять куда меньше времени. Я не видела ничего плохого в том, чтобы проводить долгие часы в течение дня и ночи за столь бесполезным занятием – и втайне от моего отца. Оно приводило меня в такой восторг, что если у меня вдруг не оказывалось новой книги, мне казалось, будто я совершенно несчастна.
Тереза умела полностью погружаться в эти мифические рассказы о битвах и любви, и, читая, она забывала о себе и об окружающем мире. Потом она нашла в себе силы бросить это занятие: «Я больше не хотела видеть эти книги, ведь теперь я поняла, какой вред они мне нанесли», – и посвятила себя духовной жизни. Тереза Авильская умела и кое-что еще: она могла в буквальном смысле оторваться от земли и повиснуть в воздухе. Этот свой дар она тоже решила скрыть, но не от отца, а на сей раз от других сестер во Христе: «Однажды это случилось со мной, когда я, коленопреклоненная, стояла на хорах вместе с другими монахинями, и я почувствовала глубочайшую боль, поскольку мне подумалось: это настолько необычайное событие, что стоит лишь ему произойти, как сразу поднимется шум».
Есть ли связь между этими двумя особенностями: упоенным чтением и способностью левитировать? Выражение, которым мы чаще всего описываем полное погружение в выдуманный мир литературы, придумал тремя веками позже святой Терезы поэт Сэмюэл Тейлор Кольридж: он называл это willing suspension of disbelief, что примерно значит «временно отказаться от неверия по собственной
