Анатолий Протопопов - Инстинкты человека

Ну хорошо, люди — это не обезьяны; вернёмся к нашим «Маугли» — людям, почему-то перенявшим поведение не своего биологического вида. Бывают ли ситуации, когда человеческие дети могли бы (хотя бы в принципе) брать пример с других животных без отрыва от общества себе подобных? Сколько угодно. У скотоводческих народов дети растут в окружении большого количества животных практически с самого рождения, и родители не предпринимают каких-то особых мер по предотвращению восприятия детьми «нечеловеческого» поведения. Но поведение себе подобных ложится на созревающую психику легко и непринуждённо; прочие же примеры — с огромным трудом, и фактически — лишь если больше ничего нет.

Поведение человека отстоит от поведения прочих животных всё же довольно далеко; ребёнок его может воспринять лишь при полном отсутствии альтернатив. Но что будет, если вполне «человеческих» альтернатив наличествует несколько, причём именно альтернатив; т. е. плохо совместимых моделей поведения? А на этот счёт история приводит нам массу примеров, когда родные братья (но не однояйцевые близнецы) выбирают диаметрально противоположные жизненные пути: один может стать преступником, а другой — прокурором; один — спортсменом, другой — художником; один — известным учёным, другой — «деклассированным элементом». А ведь социальная среда, в которой растут родные братья, обычно очень близка — у них общие родители, другие члены семьи, они ходят в одну школу, и их окружают примерно те же друзья. И даже окружающие ландшафты одинаковы. Отсылки на неполное совпадение окружающей среды, на то, что незначительные отличия этой среды могут вызвать крупные далёкие последствия, с одной стороны, правдоподобны (почему бы и нет), с другой — плохо отвечают критерию фальсифицируемости (их крайне сложно опровергнуть в принципе), и потому — сомнительны. Предположение же о наличие врождённого «сродства» к тем или иным схемам поведения вполне поддаётся фальсификации по Попперу — достаточно изучить однояйцевых близнецов, геномы которых идентичны. Если среди однояйцевых близнецов такие «противоположности» и «ортогональности» будут встречаться с примерно той же частотой, что и среди прочих братьев, то предположение о влиянии врождённых предрасположенностей будет опровергнуто — т. е. фальсифицировано в попперовском смысле. Но среди однояйцевых близнецов таких случаев практически нет. Имеем ли мы в виду, что гены — приговор? Отнюдь. Согласно ряду исследований [7,13,22], влияние на поведение генетических и средовых факторов имеет примерно равный порядок величины; следовательно, при наличии нежелательных генетических предпосылок воспитание должно быть более ответственным и аккуратным, без довольно обычного в наших семьях «самотёка». Достижение результата — не безнадёжно даже в тяжёлых случаях! Таких, как например, синдром Дауна, который обусловлен очень глубокой генетической патологией, и в этом смысле неисправим. Однако имеется масса примеров коррекции этой патологии самоотверженной и квалифицированной педагогикой, позволившей вырастить этих детей практически полноценными членами общества. Хотя, конечно, всему есть пределы: педагогическая коррекция детей с, например, синдромом Патау (недуг, тоже вызыванный генетическим дефектом, правда другой хромосомы) нереальна. В то же время, даже весьма неблагополучные внешние условия могут «не испортить» ребёнка, если наследственные нравственные задатки достаточно сильны: про таких детей говорят, что «грязь к ним не прилипает».

Но при педагогическом «самотёке» — да, ребёнок, даже совершенно здоровый, просто выберет наиболее притягательные именно его «природе» модели поведения, и впитает их. Модели, разумеется, из числа имеющихся в его окружении.

Опыты проводились в 1980-х и 1990-х годах под руководством Сьюзан Минека из Северо-Западного университета; в опытах исследовалось научение страху перед змеями, весьма типичного для всех приматов, включая человека.

Минека (Mineka, 1983) обнаружила, что макаки-резус, которые родились и были выращены в неволе, не боялись змей. В то же время, у макак-резусов, пойманных в естественной среде обитания, наблюдался просто неистовый страх змей, даже если фактически это была лишь резиновая игрушка. Минека также обнаружила, что если выращенным в лабораторных условиях (наивным) макакам-резус показывать кинофильмы о пойманных в дикой природе макаках, которые испуганно реагируют на змей, то «наивные» макаки быстро приобретают такой же страх. То есть — для выработки страха оказывалось достаточно «личного примера» других особей, в чём можно усмотреть аналогии с культурной традицией.

Однако выяснилось, что реакции страха вырабатывались только в том случае, если в фильме показывались реакции особей на вполне определённые стимулы. Некоторые фильмы были смонтированы так, что изображение змеи (игрушечной) было заменено каким-нибудь другим предметом, например цветком, и при просмотре фильма казалось, что природные макаки боятся цветка. Если наивные макаки смотрели фильм с адекватным стимулом, вроде игрушечной змеи или крокодила, то реакция страха на этот объект у них формировалась. Но когда наивные особи смотрели фильм, где природные макаки «боялись» игрушечного кролика или цветка, эта реакция у них не формировалась.

Разумеется, проводить буквально такие же эксперименты на людях нельзя, однако сходные по смыслу эксперименты возможны и на людях. И они показывают, что процесс обучения страху у людей весьма схож с теми, что обнаружены у макак-резусов и других приматов.

Эксперимент состоял в том, что человеку наносились ощутимые удары электрического тока, сочетающиеся с демонстрацией слайдов по тематике электробезопасности: с разбитыми электророзетками, оголёнными проводами, и т. д. В этот ряд были включены также изображения змей. Выяснилось, что ассоциации между ударами током и изображениями змей вырабатывались с большей вероятностью, чем между ударами током и изображениями на электрическую тему (Mineka, 1983). Также было показано, что такого рода «нетематические» связи будут образовываться даже при отсутствии личного опыта взаимодействия со змеями, что явно свидетельствует об их филогенетических истоках.

А теперь давайте зададимся вопросом: может ли такая среда — среда «нормального социума», «впитывая» которую, человеческий младенец становится более или менее полноценным человеком, поддерживаться лишь культурной традицией — явным или неявным научением? Почему эта среда так стабильна?

Возьмём, к примеру, владение речью. Конкретный язык, вне сомнений, передаётся через культурную традицию: он не унаследован; унаследованы лишь лингвистические задатки. Что мы можем сказать о языках всего человечества? Прежде всего то, что они крайне разнообразны. За исключением нескольких базовых закономерностей, возможно унаследованных, — типа наличия в языке выделяющихся частей речи (см. «Лингвистический инстинкт»), в них, вообще говоря, нет ничего общего. Даже подмножество фонем, несмотря на общность (унаследованного!) звукогенерирующего аппарата, у каждого языка своё. Да, конечно, есть родственные языки, но мы не об этом, а о языках всего человечества в сравнении с его же генофондом. Вариации генофонда, для накопления которых человеческий вид располагал миллионами лет, крайне малы в сравнении с вариациями языков, которые накапливались, преодолевая выравнивающие тенденции, вряд ли более 30 000 лет, а скорее всего, менее 10 000 (именно такова древность праностратического и праафразийского языков, от которых произошло большинство языков современных). Собственно говоря, даже язык Пушкина ощутимо отличается от современного русского; а ведь прошло всего два века. И хотя существуют отдельные языки-реликты, в любом случае — скорость изменения языков на несколько порядков выше скорости изменений в генофонде человечества. Рассмотрение причин такой высокой стабильности генофонда выходит за рамки нашей темы; интересующимся темой можно порекомендовать великолепные книги Ричарда Докинза, и в первую очередь — «Слепой часовщик». Нам же достаточно самого факта — генофонд меняется на порядки медленнее языка — чисто культурного феномена. Причём язык — далеко не самая переменчивая часть культуры! Необходимость «широкого взаимопонимания», делающая язык в каком-то смысле подобным генам, заметно стабилизирует его.

Прочие составные части «культуры» вряд ли могут быть «сами по себе» более стабильны, чем язык — и скорее всего, даже менее; следовательно, если б культура передавалась только обучением, примером, то в человеческих культурах уже давным-давно бы исчезли и следы общих элементов — как исчезла общность в давно «разошедшихся» языках. Однако этого не происходит! При всём своеобразии и местном колорите, у всех народов и племён есть вожди (исключения исчезающе редки и как правило спорны), все люди в этих обществах обладают тем или иным относительным статусом, повсеместно (за ничтожными исключениями) преобладает формально полигинийные, фактически вырожденные до нестрогой моногамии брачные отношения, везде имеется достаточное количество любителей что-нибудь коллекционировать (от почтовых марок — до скальпов противников), везде люди так или иначе агрессивны, так или иначе религиозны, везде есть дружба, и так далее и так прочее. Что стабилизирует человеческие культуры? Благодаря чему все они, проживающие в чрезвычайно разнообразных природных и политических условиях, могут сохранять эти фундаментальные сходства?