Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту (СИ) - Анна Моц
В целом это было совершенно типичное задание, которое я выполняла много раз. Но я с самого начала понимала, что это будет необычный случай с острыми проблемами. Матерей, чье право опеки подвергается сомнению, часто обвиняют в «неспособности защитить» детей от физического или сексуализированного насилия. В данном же случае мать была еще и в числе подозреваемых. Я, как обычно, заставляла себя читать каждую страницу дела и пыталась отодвинуть в сторону чувства, вызванные шокирующими подробностями. Требовался холодный рассудок, чтобы понять, кто такая Эмбер, что она сделала и почему ей пришлось столкнуться с худшим кошмаром любой матери — лишением опеки над детьми.
Дела, касающиеся детей, становятся тяжелейшим испытанием профессиональной объективности психолога. Невозможно воздержаться от суждений о прочитанном и о родителе, действия которого требуется рассмотреть. Невозможно не дать образам самого ужасного, самого безжалостного насилия впечататься в сознание. Я до сих пор не могу забыть о пятилетней девочке, которая была так голодна, что ела собачий корм из миски на полу. Или о мальчике, которого в наказание заставляли часами стоять голым рядом с открытой морозильной камерой. Он сказал соцработнику, что «заслужил это» за то, что «был плохим». Никогда не выходят из головы и воспоминания об одном из самых жутких дел, с которыми мне доводилось работать. Родители заперли двух мальчиков в спальне, чтобы те перестали «хулиганить», и ушли. Дети сгорели заживо.
Такие дела неизбежно пробуждают личные чувства и воспоминания как о детстве, так и о родительстве. Я была долгожданным ребенком и появилась в жизни родителей относительно поздно. Но мама, при всем ее огромном желании иметь ребенка, не всегда была бдительной. Я не раз задумывалась, сохранила бы она вообще родительские права, если бы кто-то подсчитал многочисленные случаи ее халатности. Когда я была совсем маленькой, она оставляла меня без присмотра на берегу реки и уходила плавать. Она часто отпускала меня, когда мы гуляли вместе, и порой меня возвращала полиция. Она разрешала мне гулять в одежде, не подходящей для суровой нью-йоркской зимы. И что самое тревожное, она оставляла меня с людьми, которым многие родители не доверили бы своего ребенка, в том числе с проблемными детьми, которым она пыталась помочь. Один из них применил ко мне насилие. Попытался это сделать и один из взрослых, когда мне было всего девять.
Моя мать Лотте стремилась доверять миру, хотя три года прожила в Вене под властью нацистов. В 1941 году она со своей мамой и двумя братьями сбежала в Нью-Йорк через Лиссабон. Жизнь евреев в Вене после аншлюса была полна жестких ограничений. Многих еврейских мужчин уже тогда стали отправлять в лагеря смерти. Мой дедушка почти наверняка оказался бы среди них, но за несколько лет до этого скончался по естественным причинам. «Он умер, чтобы мы жили», — говорила бабушка. Имелось в виду, что, если бы дедушку забрали нацисты, наша семья (как и многие австрийские евреи), скорее всего, никуда бы не уехала, а осталась бы в надежде на его возвращение. А в итоге она выжила благодаря трагедии. Но повезло не всем. Моя прабабушка погибла в Освенциме вместе с лучшей подругой. И когда я была маленькой, мама все еще страдала от чувства вины выжившего. Ей было психологически тяжело из-за того, что ей посчастливилось жить дальше, а многим ее знакомым — нет. Поэтому она стала беспечно относиться к собственному благополучию, а нередко и к моему.
Читая такие файлы, как в деле Эмбер, я задумывалась о своей матери. Воспринималось бы ее поведение иначе, если бы она была не образованной девушкой среднего класса, а вышедшей из-под госопеки представительницей рабочего класса, за которой уже наблюдают социальные службы? Задача установить, следует ли разлучить мать с ребенком, также напомнила мне о бабушке. Она столкнулась с дилеммой: будет ли безопаснее для семьи, если ее маленький сын Херб не полетит из Вены через океан? В итоге она пришла к выводу, что не вынесет разлуки. И именно эти муки выбора часто приходят мне на ум, когда я размышляю о принудительном разлучении матери с ребенком.
История Эмбер была шокирующей даже по меркам таких дел. В документах утверждалось, что она применила сексуализированное насилие к нескольким детям, в том числе к своей дочери Саммер, когда той было всего семь. Врачи отмечали, что девочку неоднократно доставляли с симптомами, указывающими на сексуализированное насилие, включая синяки, ссадины, молочницу и мочеполовые инфекции. Учителей беспокоило, что Саммер приходила голодной и в грязной одежде, а еще пыталась играть с другими детьми в игры с сексуальным подтекстом. А судя по записям соцработников, Эмбер сопротивлялась любому вмешательству со стороны специалистов по уходу за детьми и проявляла к ним враждебность.
Моей задачей была оценка Эмбер, но внимание постоянно возвращалось к ее дочери. Поведение маленькой девочки показывало перенесенную травму куда отчетливее любого профессионального анализа. Ее учителя видели неуверенного в себе ребенка, о котором не заботились и который отчаянно пытался завести друзей, но отпугивал их непонятными и неприятными играми. Когда учитель отвел ее в сторону, чтобы об этом поговорить, она сначала впала в истерику, дрожа и рыдая, а потом умолкла и будто окаменела. В документах также содержалась информация об инциденте, который поверг меня в ужас. Как-то раз Саммер вышла на середину проезжей части и задрала юбку. Позже она призналась, что ждала, когда ее собьет машина. Меня еще долго преследовал этот жуткий образ. Эта попытка самоубийства указывала на сексуализацию и полное отчаяние.
При прочтении документов было тяжело не сожалеть и не переживать о прошлом: казалось, что было упущено множество возможностей для вмешательства. Тем не менее часть меня осознавала, в каком трудном положении находятся соцработники. Люди, которым поручено защищать детей, не могут вмешаться или изъять ребенка, пока не появится достаточно доказательств причинения вреда. А в случаях, когда ребенок погибает и наконец полностью открываются масштабы жестокого обращения, сразу видно, какие трагические ошибки были допущены и как родители вводили специалистов в заблуждение, но уже слишком поздно. Здесь школа Саммер связалась с местными властями, а те поместили
