Тотем и табу - Зигмунд Фрейд

нежных отношений между людьми. Но дело обстоит не настолько просто, чтобы одним этим объяснить порождение демонов посредством проекции. Недостатки умерших составляют, несомненно, частичную мотивировку враждебности со стороны живых, но та не имела бы таких последствий, не сложись у живых сами собой соответствующие чувства; а момент смерти, несомненно, видится крайне неподходящим поводом к тому, чтобы вспоминать все упреки, которые обоснованно предъявлялись покойникам. Невозможно отрицать тот факт, что истинным определяющим фактором выступает бессознательная враждебность. Это враждебное душевное отношение к самым близким и дорогим родственникам при их жизни не проявлялось, не открывалось сознанию (ни напрямую, ни посредством какого-нибудь заменяющего проявления), однако прятать его уже не получается с момента смерти того, кого мы одновременно любим и ненавидим. Если коротко, конфликт обостряется. Скорбь, обусловленная повышенной привязанностью, обнажает, с одной стороны, нетерпимость к скрытой враждебности, а с другой стороны, не может допустить, чтобы эта враждебность привела к чувству удовлетворения. В итоге доходит до вытеснения бессознательной враждебности способом проекции и составления ритуала, в котором находит себе выражение страх демонического наказания; а по истечении срока траура конфликт теряет остроту, так что табу на мертвых ослабляется или вовсе предается забвению.

IV

Выяснив таким образом почву, на которой выросло чрезвычайно поучительное табу на мертвецов, воспользуемся теперь случаем, чтобы попробовать прояснить значение табу как такового.

Проекция бессознательной враждебности на демонов при табу на мертвецов есть всего один пример целого ряда процедур, которым приходится приписывать громаднейшее влияние на весь склад душевной жизни первобытного человека. В рассматриваемом случае проекция служит разрешению конфликта чувств; такое же применение она находит при многих психических ситуациях, ведущих к неврозу. Но проекция не создана сугубо для защиты, она наблюдается и там, где нет конфликтов. Проекция внутренних восприятий вовне является примитивным механизмом, которому, например, подчинены восприятия наших чувств и который, следовательно, при нормальных условиях принимает важнейшее участие в определении формы нашего внешнего мира. При не вполне еще выясненных условиях внутреннее восприятие аффективных и мыслительных процессов тоже проецируется вовне, подобно восприятию чувств, употребляется на формирование внешнего мира, хотя, казалось бы, ему надлежит оставаться в пределах мира внутреннего. Исходно это может быть связано с тем, что функция внимания первоначально обращается не на внутренний мир, а на раздражения, исходящие извне; из эндопсихических процессов воспринимаются только те, что сообщают о получении удовольствия или неудовольствия. Лишь с развитием абстрактного языка мысли и благодаря соединению чувственных остатков словесных представлений с внутренними процессами эти последние сами становятся постепенно доступными внутреннему восприятию. До того первобытные люди посредством проекции внутренних восприятий вовне создавали картину внешнего мира, которую мы теперь, располагая окрепшим сознанием, должны переводить обратно на язык психологии.

Проекция собственных душевных движений на демонов составляет часть системы, ставшей «миросозерцанием» первобытных народов; в следующем очерке данного сборника мы познакомимся с этим мировоззрением под названием «анимизма». Нам придется выявить психологические признаки подобной системы и найти точки опоры в анализе тех систем, которые известны через изучение неврозов. Пока достаточно сказать, что так называемая «вторичная переработка» содержания сновидений является образцом для всех этих систем. Не следует также забывать, что со стадии образования системы каждое действие, осмысляемое сознательно, имеет двоякое происхождение – систематическое и реальное, но бессознательное[148].

Вундт (1906) замечает, что «между влияниями, приписываемыми в мифах повсеместно демонам, сначала преобладают вредоносные, и в народных верованиях поэтому злые демоны, очевидно, древнее добрых». Вполне возможно, что представление о демонах как таковых возникло из отношения живых к мертвецам, столь важного для психологии. Присущая этому отношению амбивалентность проявилась в дальнейшем ходе человеческого развития в том, что она послужила истоком двух совершенно противоположных физических явлений одного и того же корня: это страх перед демонами и привидениями, которому противостоит почитание предков[149]. Тот факт, что под демонами всегда подразумеваются духи недавно умерших, доказывается влиянием обычая траура на возникновение веры в демонов. Траур должен разрешить вполне определенную психическую задачу – истребить у живых память о покойниках и связанные с ними ожидания. Когда задача выполняется, боль утихает, с нею отступают раскаяние и самоупреки – заодно со страхом перед демонами. Но те же духи, которые исходно внушали страх в качестве демонов, обретают более дружелюбный характер – становятся объектами почитания как предки, к которым обращаются с просьбами о помощи.

* * *

Если рассмотреть, как менялось с течением времени отношение живых к мертвым, то станет совершенно ясно, что амбивалентность этого отношения чрезвычайно ослабела. Ныне легко подавить бессознательную враждебность к покойникам (каковая отчасти сохраняется до сих пор) без необходимости вызывать в себе чрезмерное душевное напряжение. Там, где прежде боролись друг с другом удовлетворенная ненависть и причиняющая страдание привязанность, теперь возникает, как рубец на теле, благочестие, которое требует: de mortuis nil nisi bene[150]. Лишь невротики омрачают печаль по поводу смерти близких приступами навязчивых упреков, которые вскрываются при психоанализе как былая эмоциональная амбивалентность. Каким путем происходит это изменение, насколько его причины разделяются между конституциональными изменениями и реальным улучшением семейных отношений, – обо всем этом здесь рассуждать неуместно. Однако этот пример побуждает предположить, что в душевных движениях первобытных народов приходится допустить бо́льшую степень амбивалентности, нежели та, которую мы можем найти у современного культурного человека. По мере уменьшения этой амбивалентности постепенно исчезают и табу, компромиссные проявления амбивалентного конфликта. Относительно невротиков, которые вынуждены воспроизводить эту борьбу и вытекающее из него табу, можно сказать, что они родились с архаической конституцией в виде атавистического остатка, а компенсация в пользу требования культуры заставляет их прилагать невероятные душевные усилия.

Тут припоминаются сбивчивые и неясные рассуждения Вундта о двояком значении слова «табу», которое обозначает одновременно святость и нечистоту. Первоначально, по Вундту, слово «табу» не имело таких значений, обозначало всего-навсего демоническое, до чего нельзя дотрагиваться, и тем самым подчеркивало важный, общий обоим противоположным понятиям признак. Он добавлял, что сохранение общего признака показывает: между областями священного и нечистого первоначально имелось сходство, лишь позже уступившее место дифференциации.

В противоположность сказанному из наших рассуждений без труда вытекает, что слову «табу» исходно было присуще упомянутое двойственное значение, что оно служило и служит для обозначения амбивалентности и всего того, что выросло на ее почве. Слово «табу» само по себе амбивалентно, и только позднее, думается, из установленного смысла слова можно было заключить (как мы установили в ходе предварительного исследования), что запреты представляют собой плоды амбивалентности чувств. Изучение древнейших языков показало нам, что когда-то имелось много слов, обозначавших противоположности – в некотором, пусть не до конца сходном смысле, – и амбивалентных, как