Тотем и табу - Зигмунд Фрейд
Табуирование имен будет вызывать меньшее удивление, если мы примем во внимание факт, что у дикарей имя составляет существенную часть и важное свойство личности, что они приписывают слову полноценное значение вещи. Как я указывал в другом месте[138], сходным образом поступают дети, не желающие признавать, что словесное сходство может быть чисто случайным; они упорно настаивают на том, что два явления с одинаково звучащими названиями должны иметь между собой некое глубинное сходство. Даже взрослый цивилизованный человек по некоторым особенностям своего поведения должен допускать, что не так уж сильно отдалился от обыкновения придавать большое значение собственным именам и что его имя каким-то особенным образом «увязано» с личностью. Психоаналитическая практика приводит тому множество подтверждений и доказывает значимость имен для бессознательного мышления[139].
Как и следовало ожидать, невротики, одержимые навязчивостью, в отношении имен ведут себя подобно дикарям. У них, как и у прочих невротиков, проявляется острая «комплексная чувствительность» (Komplexempfindlichkeit[140]) к тому, чтобы произносить или услышать известные имена и слова, а их отношение к собственному имени влечет за собой многочисленные, нередко тяжелые задержки в развитии. Одна такая больная, которую я знал, приобрела привычку не писать своего имени – из боязни, что оное может попасть кому-нибудь в руки и этот кто-то овладеет частью ее личности. В судорожной верности, с которой боролась против искушений своей фантазии, она дала себе зарок «не уступать ничего от своей личности». Сюда относилось прежде всего ее имя, а в дальнейшем и все, что она писала собственноручно; поэтому она в конце концов совсем перестала писать.
Следовательно, не нужно удивляться дикарскому восприятию имени покойника как части его личности, когда имя становится предметом табу на мертвецов. Произнесение имени покойника может рассматриваться сходно с прикосновением к трупу, и теперь мы вправе задаться вопросом, почему это прикосновение подвергается такому строгому запрету.
* * *
Самое очевидное объяснение указывает на естественный ужас перед трупом и теми изменениями тела, которые быстро становятся заметными. Вместе с тем следовало бы рассматривать в качестве мотива таких табу скорбь по покойнику. Однако ужас перед трупом вряд ли способен объяснить все предписания табу, а скорбь не позволяет понять, почему упоминание покойника по имени воспринимается как тяжкое оскорбление живыми родичами. Вообще скорбь, наоборот, обращена на умершего, сосредоточена на воспоминаниях о нем, которые старается сохранить наивозможно долгое время. Ясно, что причиной особенностей табу должно быть нечто другое – что-то, преследующее иные цели. Табу на имена обнажает для нас этот неведомый мотив; без помощи обычаев мы узнали бы обо всем из свидетельств самих плакальщиков.
Они вовсе не скрывают того факта, что боятся присутствия и возвращения духа покойника; они выполняют множество обрядов, чтобы прогнать этого духа и держать его вдали от деревни[141]. Произнесение имени кажется своего рода заклинанием, за которым может последовать явление духа[142]. Потому вполне последовательно делается все во избежание такого поворота событий. Дикари маскируются, чтобы дух не узнал их[143], искажают его имя или собственные имена, злятся на неосторожного чужестранца, накликающего дух покойника на живых родичей, если тот называет покойника по имени. Невозможно не прийти к заключению, что они, по выражению Вундта (1906), поражены страхом «перед душой, ставшей демоном». Здесь мы находим подтверждение мысли Вундта, который, как мы видели, усматривает сущность табу в страхе перед демонами.
Это мнение исходит из предположения, настолько дерзкого, что поначалу оно кажется нелепым: дескать, горячо любимый член семьи с момента смерти превращается в демона, со стороны которого живым следует ждать только враждебных действий; против его злых намерений нужно защищаться всеми силами. Почти все авторитеты единодушно приписывают первобытным народам эту точку зрения. Вестермарк, который в своем сочинении «Происхождение и развитие нравственных понятий» слишком мало, по-моему, уделяет внимания табу, в главе «Отношение к умершим» прямо пишет: «Имеющийся в наличии фактический материал заставляет меня прийти к выводу, что в умерших чаще видят врагов, чем друзей, а профессор Джевонс и мистер Грант Аллен[144] ошибаются, утверждая, будто, как полагали ранее, злоба покойников направляется обыкновенно против чужих, между тем как они проявляют отеческую заботливость о жизни и о благополучии своих потомков и членов клана»[145].
В своей любопытной книге Рудольф Кляйнпауль[146] (1898) отталкивается от остатков древней веры в загробную жизнь души у цивилизованных народов, чтобы нарисовать картину взаимоотношений между живыми и мертвыми. Он заключает, что мертвецы, одержимые страстью к убийству, жаждут увлечь живых за собой. Они убивают, а скелеты, в виде которых ныне обыкновенно изображается смерть, отражают представление о смерти как убийце. Живые не чувствуют себя в безопасности от преследований мертвецов, пока между ними и покойниками не встает водная преграда. Поэтому мертвых столь охотно хоронили на островах или перевозили на дальний берег реки (отсюда произошли, кстати, расхожие выражения вроде «по ту сторону»). С течением времени враждебность мертвецов слабела, и в итоге ее сохранили только те разновидности, которым приписывалось особое право на озлобление, – жертвы убийств, например, каковые в виде злых духов преследуют своих убийц, или невесты, умершие в неудовлетворенной страсти. Но первоначально, по Кляйнпаулю, все мертвецы были вампирами, все питали злобу к живым и старались им вредить и лишать жизни. Из наблюдения за трупами вообще возникло представление о злых духах.
* * *
Гипотеза, будто после смерти родные люди превращаются в демонов, вызывает, разумеется, дальнейшие вопросы. Что побуждало первобытные народы приписывать своим умершим такую перемену в чувствах? Почему они становились демонами? Вестермарк думает, что на этот вопрос ответить нетрудно: «Так
