Остроумие и его отношение к бессознательному - Зигмунд Фрейд
Вспомним также о замечании, которое мы сделали при изучении техники остроумия: бессмыслица в шутке часто подменяет собой насмешку и критику в мыслях, скрывающихся за нею. (Здесь, между прочим, работа остроумия сходна с работой сновидения.) Мы видим, что наше замечание подтверждается вновь и вновь, что насмешка и критика направляются не на посредника, который в предыдущих примерах будто бы выступает козлом отпущения; это будет доказано рядом других шуток, где посредник предстает, в противоположность прежним остротам, мыслящей личностью, способной на самые высокие поступки. Это истории с логическим фасадом вместо комического, то есть софистические шутки со смыслом. В одной из них посредник прекрасно знает, как вести обсуждение недостатка невесты – ее хромоты. Это случай fait accompli[106]; другая женщина, со здоровыми конечностями, подвержена постоянной опасности сломать себе ногу, после чего придут хвори, боль, расходы на лечение, которых можно избежать, женившись на хромоножке. Или в другой истории посредник находит возражения на целый ряд недостатков невесты, выявленных женихом. На каждое возражение в отдельности он приводит веские основания, чтобы при указании на тот недостаток, который не может быть ничем скрашен, заявить: «А что же вы хотели? Чтобы у нее не было ни единого недостатка?». Кажется, что от прежних возражений не осталось никакого неблагоприятного впечатления. Нетрудно в обоих примерах указать на слабое место в веренице доводов. Мы уже сделали это при изучении техники, но теперь нас интересует нечто другое. Если речи посредника придается столь строгая логическая видимость, которая при тщательной проверке оказывается мнимой, то истина скрывается в том, что шутка указывает на правоту посредника. Мысль не решается всерьез признать за ним правоту, замещает сомнения видимостью, которую создает острота, но под видом шутки часто прячется серьезность. Мы не ошибемся, если сочтем, что за всеми этими историями с логическим фасадом стоит трезвая оценка общего положения дел, пусть рассказчик прибегает к преднамеренно несерьезному обоснованию. Только применение софистики для скрытого изображения истины придает истории свойство остроумия, которое зависит, следовательно, главным образом от намерения. Следует указать, что в каждой истории сам жених оказывается в смешном положении: он тщательно выискивает отдельные преимущества, пренебрегая их ненадежностью, и при этом забывает, что собирается взять в жены обыкновенную женщину с неизбежными недостатками. Единственным же качеством, которое делает брак приемлемым, является взаимное расположение и готовность к исполненному любви сожительству, о чем и речи нет в этих торгах.
Присущее всем перечисленным примерам высмеивание жениха, когда брачный посредник играет пассивную роль рассудительного человека, выражается в других историях гораздо отчетливее. Чем нагляднее эти истории, тем меньше техники остроумия в них содержится. Они являют собой этакие пограничные случаи остроумия, с техникой которого разделяют всего одну общую черту – возведение фасада. Но вследствие наличия намерения и сокрытия оного за фасадом создается полное впечатление шуток. Скудость технических приемов, кроме того, объясняет, почему многие шутки такого рода нельзя без особого ущерба для их содержания лишить комического элемента диалекта, который как бы замещает технику остроумия.
Такова следующая история, в которой, несмотря на признаки тенденциозного остроумия, нет и следа техники.
Посредник спрашивает: «Чего вы хотите от вашей невесты?» Ответ: «Она должна быть красивой, богатой и образованной». «Хорошо, – говорит посредник. – Из набора этих качеств я подберу вам три партии». Здесь мужчину упрекают прямо, больше не прячутся за формой шутки.
В приведенных до сих пор примерах замаскированная агрессивность направлялась также против тех лиц (в шутках о посредниках – против сторон), которые участвуют в церемонии заключения брака: против невесты, жениха и их родителей. Но объектами нападок остроумия в той же мере могут становиться и социальные институции, отдельные лица (олицетворяющие эти институции), устои морали, религии, мировоззрения, – все, что пользуется уважением до такой степени, что возражение против них требует покрова остроумия и нуждается в шутке с фасадом. Темы, которые подразумеваются в подобных тенденциозных остротах, довольно немногочисленны, однако их формы и обличья крайне разнообразны. Полагаю, мы поступим правильно, если обозначим этот вид тенденциозного остроумия как-то по-особому. Подходящее же название мы подберем, когда истолкуем некоторые примеры этого рода.
Вспоминаются две истории – об обедневшем гурмане, которого застигли при поедании семги с майонезом, и о пьянице-учителе. Мы изучили их как софистические остроты со смещением, а теперь продолжим толкование. Мы уже узнали с тех пор, что видимость логичности относится к фасаду истории, а мысли, скрытые за фасадом, хотели бы заявить о правоте своих героев, но в силу возникающего противоречия не решаются признать за человеком правоту – разве что в одном пункте, для которого нетрудно доказать ошибочность излагаемого мнения. Фактически шутка становится настоящим компромиссом между правотой и неправотой. Это, конечно, не решение вопроса, но налицо соответствие конфликту внутри самого человека. Обе истории по сути своей эпикурейские. Они говорят: «Да, этот человек прав. Нет ничего важнее наслаждения, и совершенно безразлично, каким образом люди доставляют себе удовольствие». Звучит ужасно безнравственно и вызывает осуждение. Но в основе этого принципа лежит не что иное, как «Сагре diem»[107] поэтов, которые ссылаются на мимолетность жизни и на бесплодность добродетельного отречения от мирских благ. Если столь отталкивающей кажется мысль, что герой шутки о семге с майонезом может быть прав, то это объясняется тем, что посыл шутки изображается через наслаждения низшего рода, которые мнятся нам совершенно излишними. В действительности у каждого человека случались минуты, а то и длительные периоды в жизни, когда мы признавали за этой жизненной философией право на существование и упрекали привычную мораль – дескать, она способна только требовать, не суля никакого вознаграждения. Теперь мы больше не верим в сказки о потустороннем мире, где якобы вознаграждается всякий отказ от земных радостей. (Впрочем, в нашем мире очень мало набожных людей, если за отличительную черту веры принять отречение от мирских благ.) Сейчас призыв «Сагре diem» стал злободневным лозунгом. Я охотно отсрочил бы удовольствие, но разве мне ведомо, буду ли я в живых завтра? Di doman’ non с’e certezza[108].
Я охотно откажусь от всех запрещенных обществом способов обретения удовольствия, но уверен ли я, что общество вознаградит меня за это отречение от мирских благ, открыв – хотя бы с некоторой отсрочкой – один из дозволенных путей к наслаждению? Можно заявить во всеуслышание то же, о чем шепчут эти шутки: что желания и страсти человека имеют право на признание наряду с взыскательной и беспощадной моралью. В наши дни было сказано, убедительно и проникновенно, что эта мораль есть лишь корыстолюбивое предписание горстки богачей
