Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт
– выходить за пределы своего мышления и своей культуры.
В таком случае обратившимся к нам за помощью людям легче:
– замечать ограничения терапевтов и говорить с ними об этом;
– признавать собственное уникальное понимание жизни и уважать свой опыт, обусловленный их социальным положением, гендером, расой, культурой.
Это означает, что мы берем на себя ответственность за свои действия и отношения, которые формируются в ходе терапии.
Патологизация
Я упомяну еще об одном – мы можем отказаться от патологизации и маргинализации жизни людей и не поддерживать пронизывающий культуру терапии дискурс психопатологии. (Вы, кстати, знали про модные расстройства, которые появились недавно: «вызывающее оппозиционное расстройство» и «оппозиционное расстройство»? Я пока так и не понял, какое считается хуже).
Участие в поддержании и развитии взгляда на людей сквозь призму психопатологии – это политический акт, и вот почему.
Во-первых, при этом источник проблем размещается внутри людей, обращающихся за помощью. Тем самым становятся невидимыми исторические силы, порождающие эти проблемы, и игнорируется политический контекст, в котором эти проблемы возникли. Короче говоря, опыт становится менее важным, чем внутренние предпосылки, и это лишает людей, обращающихся за помощью, способности действовать. Патологизация ограничивает способность людей влиять на собственную жизнь. При этом признается и считается верным экспертное знание, а мнение самих обращающихся за помощью людей обесценивается. Им отказывается в праве иметь собственный взгляд на жизнь. В результате люди практически утрачивают способность распознавать, признавать, уважать и укреплять те свои выборы и поступки, которые выходят за рамки общепринятых представлений и норм (а именно они часто и являются источником проблем, по поводу которых люди обращаются к психотерапевтам).
Во-вторых, протаскивая в жизнь дискурсы патологии и постоянно транслируя их, терапевты утверждают свое положение в профессиональном кругу, ведь другие позиции там отвергаются. Использование терминов психопатологии при описании жизни приводит к тому, что определенные люди или явления исключаются из поля зрения, их как будто бы не существует.
В-третьих, описание жизни языком нормы и патологии способствует «психологизации» общества, и это в определенной степени уберегает от тревог и забот самих терапевтов, ведь, помещая причины проблем внутрь самих людей, мы тем самым исключаем социальные причины этих проблем: принятую в обществе культуру отношений, в том числе отношений с теми, кто обладает властью. Поэтому дискурс патологизации позволяет терапевтам чувствовать себя комфортнее. Когда мы считаем, что проблема – это отклонение от нормы, а не результат определенного образа жизни и мышления, то нам легче игнорировать тот факт, что и мы являемся соучастниками этого образа жизни; мы можем позволить себе не видеть, каким образом наше поведение, нормы, отношение к людям воспроизводят проблемы, с которыми к нам обращаются.
Давайте в качестве примера рассмотрим работу с мужчинами, совершавшими насилие. Если я буду считать их психически ненормальными, то это позволит мне не видеть связи между насилием, совершенным этими конкретными мужчинами, и принятым в культуре мышлением, которое описывает мужское поведение как агрессивное, доминирующее, властное, побеждающее. Это лишает меня необходимости задаваться вопросом, не воспроизвожу ли я, будучи мужчиной, тот самый «мужской» стиль мышления и действий. Это позволяет мне не думать о том, как я могу бороться с привилегированным положением мужчин в современном западном обществе и дискриминацией других. Я не замечаю технологий, с помощью которых власти подчиняют людей, одновременно поощряя насилие и наказывая за это, а поскольку не замечаю, то и не выступаю против этого. Взгляд на мужчин-насильников сквозь призму патологии позволяет мне отмахиваться от необходимости посмотреть на проблему мужского насилия как на социальную. Таким образом мы перекладываем эту задачу на плечи тех, кто сам является жертвой доминирующей в обществе культуры.
В-четвертых, одним из мифов популярной психологии является миф о том, что терапевт «всегда объективен», что он «не принимает ничью сторону». Все это основано на претендующих на универсальную истинность заявлениях об отстраненной, нейтральной позиции терапевта; при этом умалчивается тот факт, что профессиональные знания и навыки конкретного специалиста всегда обусловлены культурой и историко-политическими процессами, происходящими в обществе, в котором он живет.
Каким образом патологизация и следующая за ней психологизация культуры влияет на наше взаимодействие с людьми, обращающимися за помощью?
• Становится невидимой наша принадлежность к определенной расе, культуре, социальному слою, гендеру и т. п.
• Нам позволено не нести моральную и этическую ответственность за реальные последствия нашей работы.
• Мы получаем право пребывать в иллюзии, что мир, в котором мы живем, не зависит от нас, мы не участвуем в его создании.
• Нас побуждают думать, что мы как терапевты не зависим от того, к какому социальному слою и к какой культуре мы принадлежим. Это позволяет нам игнорировать тот факт, что при таком подходе мы поддерживаем тот самый субъект-объектный дуализм, который навязывают нам институты власти и современные социальные нормы.
Релятивизм
Те, кто критикует нас, отвергающих господствующую в обществе этику и отказывающихся от базовых представлений об устройстве мира, включая утопические представления об идеальной жизни в идеальном государстве, говорят, что нам ничего не остается, кроме как стать релятивистами[25]. Критикующие утверждают, что релятивизм не дает возможности действовать, поскольку не существует никакой непреложной истины, на которую мы могли бы опираться при принятии решений: мы не можем сослаться на представления о природе мира, на какой-то единый вселенский закон; на религию; нет ничего, что точно приведет нас к желаемому результату.
Некоторые постфундаменталистские мыслители, которые считают релятивизм отличной идеей, могут согласиться с этим и даже предложить нам возрадоваться. Их аргумент такой: причина любого действия – внутри самого человека. Но я утверждаю, что релятивизм – резко консервативная позиция, и попытки строить жизнь на основе релятивистских представлений являются следствием все тех же господствующих в западном обществе правил.
Релятивизм консервативен, потому что он игнорирует неравноправие в доступе к ресурсам; он игнорирует структуры власти, которые для некоторых людей создают привилегии, а других маргинализируют; он игнорирует законы, регулирующие право на высказывание своего мнения разными слоями общества. Релятивизм помогает узаконить доминирование одних людей над другими и сохраняет имеющееся положение вещей. Релятивизм допускает, что субъект и принимает решение, и совершает действие исключительно самостоятельно, и потому он слеп и не может видеть того, что на все его выборы оказывает влияние реальность. Фундаментализм консервативен потому, что он нормативен. Но вместо того чтобы, отказываясь от него, признать релятивизм, я призываю посмотреть, каковы могут быть последствия этого. Это позволит нам понять, для каких целей он используется.
Я утверждаю, что и фундаменталистская идея о существовании непреложных истин, лежащих в основе человеческих выборов, и релятивистская
