Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Едва ли мирные некрофилы стали основной кормовой базой для своих суперанимированных собратьев, как это предполагает Диденко. В таком случае мы имели бы дело с взаиморегуляцией численности — обычной степенью конфликтности в рамках одного биоценоза, порождающей к тому же весьма устойчивую структуру. Прорыв суперанимации привел к уникальной непримиримости: борьбу за одно и то же тело вели между собой разные формы жизни; первичные позывы впервые вступили в агональное состязание. Что, разумеется, не препятствует ситуативному совпадению интересов. Обычный хищник ассимилирует биомассу своей жертвы; вампира интересует только ее лучшая, самая витальная часть — горячая кровь. Это обстоятельство создает условия для невиданного по своей эффективности симбиоза: палеоантропы-утили-заторы падали «выделяют из своей среды» собственных сверхубийц и могут теперь не дожидаться милости от крупных хищников. Делегированные вампиры (что-что, а их фантастическая сила отражена во всей вампириаде от сказочных времен до наших дней) делают свое дело, терзая жертву и выпивая ее жизнь. Собратьев же как раз волнует не живое, а мертвое: они выжидают, пока труп дойдет до кондиции (станет падалью), и доедают оставшееся — свою долю.

Следует подчеркнуть, что особи, одержимые кровью, как коты валерьянкой, топологически возможны именно среди зрителей кровавых зрелищ, каковыми и были палеоантропы, допущенные на пир хищников, подобно современным шакалам. В этот момент инвольтация первичного трансперсонального зова осуществляется на всех частотах, что, естественно, резко повышает вероятность инфлюэнса (состояние аффектации, противоположное катарсису). Нельзя сбрасывать со счетов и взаимную аффектацию — уже упоминавшуюся интердикцию, блокирующую программные тексты поведения эгоистичных генов и высвобождающую «то, чему лучше было бы не просыпаться». Среди пробужденного оказываются первичные позывы, список которых Фрейд предусмотрительно оставил открытым; текущая кровь пробуждает и зов Океаноса, взывающий к преодолению раздробленности первичной субстанции. Капли крови словно бы тянутся друг к другу, подобно лужицам жидкого серебристого металла из фильма «Терминатор», и эта тяга, в свою очередь, «волнует кровь», текущую в автономных кругах кровообращения. Прорыв зова через блокираторы напоминает все позднейшие высвобождения скрытых энергий, совершенные уже человеком, homo sapiens: электрический ток, запуск реакции деления и ядерный синтез. Уникальное стечение обстоятельств подбирается теперь осознанно. Но первым результатом прорыва стал сам неоантроп — когда кровь бросилась в голову его спровоцированному предку.

Можно смело сказать, что вампир пробужден от спячки реактором антропогенеза и ему все равно, в каком теле он себя обнаружил. Можно также, вполне по-дарвиновски, показать приспособительное значение нового ароморфоза[17]. Появляется возможность исключительно выгодного внутривидового разделения труда: одни убивают и «снимают пробу», другие идут вослед, перерабатывая биомассу почти без остатка. Исходя из идеи сверхвитальности, понятно, что одно-го-двух живодеров (вампиров) достаточно, чтобы прокормить целое стадо мародеров — и это делает экологическую нишу еще более привлекательной для экспериментов естественной тератологии. Для безнаказанного прохождения первых стадий обретения сознания лучшей ситуации и не придумаешь.

Словом, все прекрасно, если не считать, как говорит персонаж из фильма Родригеса «От заката до рассвета», одной маленькой детали, которую мы пока преднамеренно обойдем стороной. Достаточно сказать, что она касается взаимоотношений провокаторов и спровоцированных — мародеров и живодеров.

Основной проблемой предложенной схемы (если, опять же, абстрагироваться от «детали») является интервал времени. После того как вампир заканчивает свою стремительную работу и удаляется куда-нибудь, пространством и временем полный (допустим, в тесное темное убежище), оставленные им дары еще слишком свежи. Инстинкт, приведший когда-то палеоантропов в гарантированную, почти пустующую нишу, категорически запрещает им даже приближаться к запаху свежей плоти и крови. Физиологическая подстраховка в виде рвотной реакции, головокружения, обморока не вымылась полностью из генофонда homo sapiens и по сей день; поправка на кровь, помимо всего прочего, легко выявляет индивидов-носителей гена ранних палеоантропов.

Ожидание затягивается на сутки, а в умеренных и холодных широтах — на несколько суток (не говоря уже о том, что дождаться самоприготовления истинного деликатеса — удел самых терпеливых). Таким образом, еще до проявления оппозиции сырого и вареного — действительно принципиально важной оппозиции для любой культуры — возникает мучительная коллизия свежего и протухшего, инициирующая антропогенез и предшествующая социогенезу. Уже одного этого рассогласования достаточно для крайне напряженных отношений между охочим до свеженького авангардом и традиционными, консервативными предпочтениями мародеров.

Лимитирование временного интервала уместно рассматривать как вновь заработавший селектор естественного отбора, вектор которого, однако, определить достаточно сложно. В каком-то смысле отбор должен поощрять самых нетерпеливых, рискующих приступить к трапезе еще до появления манящего запаха. Но в распоряжении потенциальных аутсайдеров имеется свой аргумент — решающее средство, применение которого не обязательно требует мобилизации разума. Это, конечно, огонь, и при всех прочих даваемых им преимуществах, на данном участке антропогенеза важнейшим его свойством оказывается способность уничтожать «сырое», ликвидировать остающиеся еще следы анимации.

Стало быть, внутри сверхантагонизма некрофагов и живодеров возникает еще внутренний конфликт «дерзких» и «сообразительных», тех, кто не прочь «поживиться», и тех, кто не в силах преступить инстинкт пищевого поведения предков. Медиатором конфликта является огонь, первая пограничная стихия, отделившая дикость от протокультуры[18]. Таким образом, жареная пища — это субститут пищи протухшей, некий вынужденный эрзац. Никаким иным способом объяснить происхождение странной привычки пользоваться огнем для уничтожения протеинов нельзя. И тот факт, что сырое мясо не пригодно в пищу для абсолютного большинства современных людей, лучше всего свидетельствует о победителях последнего в истории человечества этапа естественного отбора. И вообще, если посмотреть на ход антропогенеза сверху (свыше), можно заметить некую поочередность окропления то мертвой, то живой водой.

Как уже отмечалось, антагонизм между вампиром, возникающим в процессе суперанимации, и его глухими к зову крови сородичами остается непримиримым. Вроде бы выгода от «разделения труда» должна привести к прочному симбиозу, но мешает пресловутая «деталь». Дело в том, что рождение вампира (или синтез вампириона), каким бы конкретным образом оно ни происходило, создает ситуацию, которой меньше всего можно управлять. Неистовство прорвавшейся сверхвитальности не поддается канализированию, и всякий, оказавшийся в поле тепловизора, все живое и теплое, является потенциальным объектом вампирического драйва. Девиз вампира, находящегося при исполнении, в точности соответствует принципу хохла из известного анекдота: «Ну, съесть-то все не съем, но понадкусываю каждого…»

Разумеется, надкусывание не обязательно понимать прямолинейно, в духе киновидеоряда, равно как и «вампир» не является стационарным объектом, всегда данным самому себе. Его одержимость есть мигрирующая структура в терминологии Делеза, она не может замкнуться и всегда пребывать в устойчивой телесности. То есть речь идет о «заражении», об иррадиирующей инициации, продуктом котрой и является вампирион — взаимная зачарованность пульсирующей кровью и зачарованностью друг друга. Из всех возможных оргиастических слияний вампирион наиболее радикален в смысле преодоления и взлома телесной разделенности. Жорж Батай, выдвигая идею трансгрессии, пытался описать соответствующий эффект всеми имевшимися в его распоряжении косвенными средствами, избегая называть лишь ключевое слово, имя эталона[19].

Итак, вампирион — мигрирующая и мерцающая структура, разворачивающаяся по типу цепной реакции: сроки ее существования измеряются скоростью выгорания исходных материалов. Срок в любом случае недолог, если иметь в виду каждую разовую вспышку, но этого времени достаточно, чтобы оставить после себя зримые следы разрушений, включая завербованных сородичей. Тут большинство киноверсий носит очень односторонний характер, воспроизводя лишь ужас смертных перед бушующим вампирионом. Ужас, конечно, доминирует, но инвольтация экстаза порой срабатывает и без всякой «надкусанности», вскрывая блокировку и пробуждая нечто глубоко и крепко спящее. Попадание в вихрь вампириона приводит к необратимым последствиям. Как поется в песне Евгения Бачурина: «Напьешься однажды — погибнешь от жажды». Следует вновь заметить, что запустить цепную реакцию синтеза куда как нелегко, и все же это пустяк по сравнению с задачей остановить ее (или перевести в управляемое русло).