Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Гарлические предосторожности как устои контролируемой социальности мы находим повсюду. На этом фоне видимым и даже вопиющим противоречием может показаться христианская практика евхаристии. Как, к примеру, расценить слова Христа: «Пейте кровь мою и вкушайте плоть мою»?

На первый взгляд, тут чуть ли не прямая инструкция к провоцированию синтеза вампирионов. Но при более внимательном рассмотрении можно заметить хитрую ловушку, расставленную ловцом человеков. Оппозиция натурального и консервированного задействована здесь в полной мере. Обратимся вновь к кинообразу вампира, в данном случае к некоему обобщенному сюжету, представленному в десятках фильмов (например, в «Интервью с вампиром»).

Вампир сталкивается с предательством: неофиты, которым он «покровительствует» (допустим, против их воли), приносят ему угощение. Ничего не подозревающий вампир отхлебывает питье — и корчится в страшных муках:

«— Они отравили меня… напоили разогретой, свернувшейся кровью… кровью трупа… Проклятье!»

Дальше, в зависимости от принятых правил игры, вампир либо погибает, либо обращается к какому-ни-будь спасительному средству — но в любом случае его мучения неподдельны. Если слабонервные представители рода человеческого падают в обморок при виде льющейся крови или их тошнит от плохо прожаренного мяса, то можно себе представить, насколько сильнее аллергическая реакция вампира на фальсифицированную, консервированную кровь, которая уже не является субстанцией жизни, не передает зов Океаноса, а, наоборот, инициирует затухающий ритм смерти. Конечно, настоящим оружием, с которым следует идти на вампира, является вовсе не осиновый кол, а консервный нож — и культура воспользовалась именно этим оружием. Но сначала несколько попутных соображений.

Жестоко наказанная доверчивость вампира что-то очень напоминает. В голливудском фильме «Робот-по-лицейский-2» есть весьма впечатляющая сцена. Мы видим, как «плохой» робот демонстрирует свое неукротимое буйство. Кажется, что остановить его просто невозможно: монстр сокрушает все, что попадается ему под руку. Но у робота есть одна конструктивная особенность (ахиллесова пята), связанная с тем, что ему пересадили мозг наркомана.

И вот неудержимому терминатору показывают ампулу с нюгом — желанным наркотиком. Монстр останавливается, замирает, затем в его корпусе открывается дверца и выезжает маленькая тележка с устройством, приспособленным для захвата ампулы. Кажется даже, что «хваталка» как-то трогательно, беззащитно дрожит. Тележка увозит ампулу, еще несколько мгновений — и наступит желанный приход. Но в это время на злодея сверху прыгает хороший робот и, застав монстра врасплох, уничтожает его.

Архетипом этой и других подобных историй можно считать противоборство Одиссея с циклопом Полифемом. Одиссей выбирает момент, когда циклоп смотрит на него доверчиво (или, во всяком случае, беспечно) своим единственным глазом, — и именно в этот момент герой вонзает в око циклопа заостренный кол. Предание, правда, не сообщает, был ли кол осиновым или же сделанным из какого-нибудь другого дерева… Нетрудно предположить, что мучения Полифема, робота-наркомана и доверчивого, потерявшего бдительность вампира, примерно одного порядка. Однако важнее другого рода общность, наталкивающая на печальный по-своему вывод: чтобы уничтожить (обезвредить) чудовище, нужно определить единственную точку (в терминах Делеза — точку сингулярности), в которой проглядывает остаточное человеческое, и нанести в эту ахиллесову пяту решительный, сокрушающий удар. Иными словами, чтобы уничтожить монстра, нужно пронзить не его монстрообразное, а именно его человеческое. Так устроен мир.

Но и хитрость разума, прогрессирующая с начала антропогенеза, прогрессирует именно по этой траектории.

Причастие (евхаристию) часто приводят как пример замещающей жертвы, что верно. Но в данном случае для нас важно то, что между замещаемым (присутствием Христа) и замещающим символом присутствия находится среднее звено: консервант — или даже, скорее, консервация как особого рода сохранение. «Консервированное», будучи в оппозиции к «натуральному», одновременно становится медиатором между натуральным (природным) и символическим. Соответственно, замещающая жертва становится первым актом символизации, вычленяющим реальное из чисто природного.

Спаситель жив, ибо вот кровь его течет из чаши, приобщая верующих к единству (братству) во Христе, — кровь сохранилась. Но сохранилась она не как натуральная, а как законсервированная (пресуществленная) — в таком виде она и будет циркулировать до скончания веков, омывая и оживотворяя экклезию, новое тело Христово. Кровь пресуществилась в вино, которое содержит естественный консервант, образующийся при брожении сока растений, — спирт. И сей консервант будет посильнее чеснока Брэма Стокера.

Вампир (не забудем, что это прежде всего состояние) есть отклик на зов сгустка жизни — жизни интенсифицированной, пульсирующей, готовой вырваться из заточения в одиночных камерах хранения. Зов успокоенной и законсервированной прежней жизни, напротив, парализует и разрушает вампира; такой зов отзывает назад состояние сверханимации. Мертвая вода (архетипический консервант) демобилизует и расслабляет — не случайно она является насущным вином к хлебу насущному для некрофильских гарлических цивилизаций.

Любопытно, что в массовом сознании — как в его фольклорном выражении, так и в структуре киножанров — вампир и покойник воспринимаются примерно как одного поля ягоды, способные найти общий язык друг с другом. Вампиру иной раз случается полежать в гробу, а мертвец, в свою очередь, норовит покусать первого встречного. Такое странное смешение объясняется примерно эквивалентной силой страха, вызываемого фигурами-протагонистами. Так человек, который одинаково боится высоты и глубины, имеет некоторое основание утверждать, что это одно и то же, хотя бы в качестве источника ужаса. Но ужас, как известно, парализует всякую деятельность, в том числе и деятельность рефлексии: в частности, он мешает сообразить, что мои лютые враги не обязательно должны находиться в приятельских отношениях между собой — они могут быть еще более непримиримыми антагонистами друг друга. Что как раз и имеет место в случае вампира и мертвеца. Другое дело, что сверхвитальность манифестируется в дискретном режиме, как внезапный прорыв зова, вступающего в свои права сразу, без всяких полутонов. Строки Ахматовой, посвященные вдохновению, вполне подходят и для отчета о состоянии вампиризации (не удивительно, ведь эти явления структурно близки):

Никакой не таинственный лепет —Жестче, чем лихорадка, оттреплет,И опять целый год ни гу-гу.

Режимы вампириона (сверхжизнь — жизнь — анабиоз) соединены между собой туннельным эффектом, то есть они не имеют промежуточных состояний и периодов становления. Более того, среднее звено («жизнь») довольно часто выпадает; в нем находятся лишь некоторые индивиды, выполняющие роль точек кристаллизации (консолидации) будущего вампириона — своего рода «упырь-уполномоченные».

Вампир, пребывающий в анабиозе или «в жизни» (среди нас), в известном смысле мертв по отношению к своему активизированному состоянию. «Гроб» в данном случае представляет собой метафору, доведенную до уровня видеоряда. Но вампир как таковой во всем противоположен «мертвецу», которым движет только нисходящий зов («бобок» по Достоевскому). Анимация трупа, в том числе и в фильмах ужасов, связана, как правило, с «несовершенством консерванта»: покойник что-то еще забыл, и это что-то его держит, не отпускает, не дает у(с)покоиться. Труп восстает из фоба «против своей воли», и если анимация доходит до речевого порога, то единственное, что может высказать мертвец, это просьба: отпусти…[27]

Прорыв в вампирическое бытие, напротив, оргиастичен (оргия есть образ вампириона в том же смысле, в каком время есть текучий образ вечности) и обусловлен максимальной интенсификацией, а не инерцией угасания. Природа сверхвитальности неизбежно включает в себя некрофобию, о каком бы режиме вампириона ни шла речь.

Консервативное, традиционное, запоминаемое, накопленное и отложенное — суть некротенденции, заглушающие голос крови. Однако культивирование этих тенденций, их укоренение в социуме оставляет все меньше возможностей для прорывов вампирической сверхвитальности.

Как уже было отмечено, одним из важнейших субститутов крови является вино: нельзя не обратить внимания на достаточно строгую альтернативность вампиризма и употребления алкоголя. Будучи медиатором измененных состояний сознания и симулякром спонтанного единения, алкоголь в известном смысле выполняет функцию кровезаменителя, предохраняя социум от вспышек «истинного вампиризма»[28].