Андрей Курпатов - Философия психологии. Новая методология
Итогом психоаналитической терапии является осознание пациентом его вытесненных желаний, их истории и роли в формировании невротического симптома. Согласно теории, это избавляет от страданий, связанных с этими желаниями и вытеснениями, достигается некий личностный «идеал» существования. И как ни странно, именно этот «идеал» дает жизнь психоанализу. Осознавая свою сущность, свои желания, влечения и связанные с ними запреты, человек перерождается, становится другим, он как бы поднимается над самим собой и смотрит на себя со стороны. Достижение этого метауровня рефлексии, формирование отношения к себе как к объекту – это и есть цель психоанализа, она в духе времени и дает ощущение некой перспективы. После долгих лет в обществе, теряющем свои религиозные ценности, наконец появляется некий вектор развития, стремление к некоему идеалу.
Философия Ницше, если иметь в виду ту ее часть, где Ницше изобличает мораль и человека, раздавленного этой моралью, как нельзя лучше ложится в основу психоаналитической доктрины. Но тут есть серьезная проблема. Идеал ницшеанской философии устремлен в бесконечность. Его Заратустра – это еще не результат развития человека, не сверхчеловек, а устремленность к сверхчеловеку, вектор, направление, призыв. Ницше откровенно противоречив, афористичен и не стесняется этого. Разумеется, он не смог создать законченную теорию, да и не ставил перед собой такой цели. Он самого себя считал «системой», исходящей от «общего корня» и «основной воли», и этого ему было достаточно. Но психоанализ спустил Ницше на землю, прежние свободные принципы оказались связаны в систему. Появилась теория личности, которая формализовала все эти экзистенциальные метания и определила их причину и природу: сексуальность – вытесненная, извращенная, подавленная.
Ницше с большой иронией воспринимает «науку», наука сама по себе не является для Ницше ценностью, он вообще стремится как можно дальше уйти от «ценности» как таковой. «Что такое в нас самих стремится „к истине“?.. – вопрошает Ницше. – Мы спросили о ценности этого стремления. Положим, мы хотим истины: почему же лучше не ложь? не сомнения? не незнания? Проблема ценности истины стала перед нами – или мы сами подошли к этой проблеме? Кто из нас здесь Эдип? Кто сфинкс?»[56] Фрейд чуток к такому скепсису и наследует это отношение к науке – «ценностью» у него становится не истина, а теория.
Впрочем, встает резонный вопрос: как получилось, что теория, не выдерживающая никакой конструктивной критики, живущая сама в себе и сама по себе, не имеющая никакой более-менее объективной доказательной базы, стала настолько популярной и востребованной? На этот вопрос есть ответ, хотя он лежит далеко за пределами собственно научных дискуссий.
Насквозь двуличная викторианская эпоха, измученная ханжеской моралью, превратила человека своего времени в патологического невротика. Человек отчаянно нуждался хоть в каком-то варианте проговаривания сексуального дискурса. Европа столько десятилетий как немая молчала о сексе, что его представительство во внутренней речи достигло неимоверных объемов и крайней степени кипения.
Профессор, заведующий кафедрой в Страсбурге Рихард фон Крафт-Эбинг – гениальный ученый, выдающийся исследователь, имевший репутацию самого эрудированного психоневролога континента, рискнул в 1886 году опубликовать свой блистательный труд «Половая психопатия». Это стоило ему потери всякого уважения в обществе, гневных обвинений, а закончилось фактической ссылкой и крахом карьеры. Когда Фрейд сделал свой первый доклад о «новой теории» в научном обществе, Крафт-Эбинг посоветовал молодому человеку прекратить всякие исследования на этот счет. Такова была ситуация в тот момент, но она год от года менялась. И то, чего не простили Крафту-Эбингу, два десятилетия спустя с восторгом приняли от Фрейда – формирование сексуального дискурса, то есть соответствующие названия, а также возможность, а главное – способ говорить «про это».
Психоанализ позволил человеку спустить накопившийся в нем пар невысказанного о сексе и сексуальных проблемах. И ведь он не только разрешал, но требовал от человека говорить о сексе! Это снимало с человека личную ответственность за столь предосудительное и безнравственное деяние, как произнесение слов, обозначающих «это». Джинн вырвался из бутылки и, задобренный, действительно был готов выполнить несколько просьб своего освободителя, по крайней мере: снизить интенсивность тревоги, обусловленную невысказываемостью сексуальных желаний.
По всей видимости, З. Фрейд сам не заметил, как оказался на бихевиоральном крючке. У самого основателя психоанализа сработали механизмы «условного рефлекса с положительным подкреплением», «оперантное обусловливание» или «научение по принципу эффекта». Воодушевленный зримым терапевтическим эффектом своей работы, он и сам поверил в собственную психоаналитическую метафизику. Проблема в том, что истинная причина успешности психоаналитического метода лежала совсем в другой плоскости, не там, где З. Фрейд расчерчивал карту своей теории. Психотерапевтический эффект был обусловлен освобождением сексуального дискурса, то есть эффективной была в тот момент сама практика психоанализа – «разговоры о сексе», но это не эффективность теории, на которую потом будут молиться, глядя на то, как она, подобно «Титанику», благополучно уходит под воду.
По ряду вполне понятных и объективных причин эффект от этих «разговоров» стал достаточно быстро снижаться. Обывателю все меньше и меньше хотелось говорить о сексе с «доктором», а когда секс стали обсуждать все подряд, не испытывая при этом никакого смущения и дискомфорта, то ему и вовсе подобное развлечение показалось скучным. Тогда З. Фрейдом была осуществлена попытка позволить пациенту высказаться и еще на одну запретную тему – об агрессии. Для этого был придуман специальный термин – «мортидо», или «танатос», или «стремление к смерти», но «речь» на сей раз не задалась. Чуть-чуть поговорили, и энтузиазм снова спал. Разговорами делу, как выяснилось, сильно не поможешь. Однако, так или иначе, на первом запале теория была выстроена и стала классикой.
Но вернемся к психоаналитической теории личности. О том, что такое хорошо известная конструкция – «супер-эго», «эго», «ид», – мы скажем чуть позже, а сейчас поговорим о коллизии внутренних сил, создающих напряжение в системе. Фрейд позаимствовал для психоанализа философскую противопоставленность любви и смерти. Секс и насилие получили в теории названия «либидо» и «мортидо» и были положены в основание системы, которая, в свою очередь, получила название – «бессознательное». Там, где есть секс и насилие, мораль, безусловно, третий и обязательный компонент. Но что есть «мораль»? Кто у нас носитель морали? Как правило, «носителями морали» назначаются религия, социум или, наконец, индивид. У Фрейда же в этом пункте начинаются странные блуждания, продиктованные, как нам представляется, какими-то внутренними противоречиями автора теории.
Попробуем разобраться. Для этого необходимо понять роль «табу» в психоаналитической теории. Вообще говоря, в антропологии существуют достаточно внятные и точные описания феномена «табу» – логика его происхождения, его роль в первобытных культурах. Но Фрейд воспринимает «табу» в метафизическом смысле. «Табу» начинает претендовать в его теории на роль «носителя морали», что в общем-то достаточно странно.
Вот Фрейд пишет: «Для нас значение табу разветвляется в двух противоположных направлениях. С одной стороны, оно означает – святой, освященный, с другой стороны – жуткий, опасный, запретный, нечистый. […] С табу связано представление чего-то требующего осторожности, табу выражается по существу в запрещениях и ограничениях. Наше сочетание „священный трепет“ часто совпадает со смыслом табу».[57] «Табу» у Фрейда – самая высокая «мораль» (чуть ли не надрелигиозного толка), в свойствах этой «морали» – независимая самоопределенность. Почему она завораживает Фрейда? Скорее всего, потому, что она совершенно не может быть объяснена и осмыслена, что, впрочем, не останавливает его научного поиска.
Действительно, религиозную мораль можно объяснить, исходя из соответствующих догматов веры, мораль социальную – из общественных «настроений», культурного и экономического развития общества, наконец, индивидуальная мораль – может найти свое объяснение в пределах свободы конкретного человека. Но что объясняет мораль «табу»? Она необъяснима, не ложится в систему! Однако Фрейд от нее не отказывается. Индивидов, «страдающих навязчивостью, – говорит он, – следовало бы называть болеющими „болезнью табу“».[58] Интересно, что об этом говорит человек, который всю жизнь страдал «навязчивостями» и так и не смог от них избавиться. «Табу» не поддается контролю, потому что, если рассматривать его метафизически, мы не знаем, кому оно принадлежит, кто его носитель, автор. Вот, собственно, и искомые внутренние противоречия. Вина как компонент системы повисла в воздухе, приобрела невнятное метафизическое звучание – «Бог умер», а «первородный грех остался».
