Владимир Леви - Лекарство от лени

Захотелось потом сделать его и песенкой, тут как раз подоспел сын Максим, уже старше меня-тогдашнего, и вдвоем музыку досочинили. При случае как-нибудь споем...

Глава 9. ФАТАЛЬНАЯ ЛАЖА

...Он мог достичь многого, но не достиг; мог стать выдающимся человеком, но не стал им. Мог испытать множество неизведанных радостей и наслаждений, но не испытал, не изведал.

Потому что НЕ ЗАХОТЕЛ. А не захотел потому, что не видел смысла. Спрашивал: А ЗАЧЕМ?

А ДАЛЬШЕ? Ответа не было...

...сначала были дети Блажи, у них родились дети Лажи, потом явились дети Кражи, а кто же дальше?., страшно даже...

Тайна бытия человеческого не в том, чтобы жить,а в том, для чего жить.

Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле...

Сквозная нить нашей книги именно эта, друзья-лентяи, вы ее можете заметить в каждой из глав.

Да, главный русский и всечеловеческий вопрос — не «что делать» и «кто виноват», а «зачем?»

(Делать, усердствовать, напрягаться, к чему-то стремиться, добиваться, достигать, жить..)

Основание философской лени на том и покоится, что всеобщего и окончательного, ясного как дважды два четыре ответа на этот вечный вопрос не найдено.

А коли не найдено — это вопрос выбора отношения, вопрос веры. Давняя развилка между двумя великими мировоззренческими партиями человечества.

Для одних: если ответ не найден, это не значит, что его нет. Хорошо поискать — найдется. Смысл есть.

Для других: столько тысячелетий ищут и не нашли — значит, и нет его, смысла жизни, а если и есть — нам не постичь, лучше и не пытаться.

Философический Нехотяй — один из главных пер­сонажей всемирной литературы, ее Гамлет и Чайльд Гарольд,   Онегин   и   Печорин,   Иван Карамазов... (Антипод — Фауст.) Капитальная фигура, целая между народная нация, представители есть во всех временах.

Исповедует философию, исходящую из одной сто­роны реальности, одной из постоянных ее черт.

Из тщеты.

Из фатальной лажи по имени жизнь, как выразился человек, о котором попробую вам кое-что рассказать.

Костя Капелькин имел два прозвища: от фамилии — Капелька или Капля и от сущности — Киса.

Не самый типичный философический нехотяй, выделка на особицу; зато наблюдал я его на протяжении целой жизни и накопил существенные подробности.

Судьба сталкивала нас с непонятным упорством, оба с этим смирились и с некоего времени стали считать се­бя почти родственниками.

В детстве жили в одном доме в соседних коммуналках. Бегали друг к другу играть в мальчишечьи игры, от машинок до шахмат. Учились в одной школе в параллельных классах, потом в соседних институтах: я в медицинском, он рядом в химическом.

Работали после школы в соседних зданиях, так почему-то выходило не раз и не два, мы сперва удивлялись потом смеялись, потом привыкли, даже и скучно стало, как все неизбежное.

Разъехаться по жилью тоже не удавалось: как ни переедешь, оказывается, и Капелькин тоже перебрался или скоро переберется если не в тот же дом. то на ту же улицу или недалече...

Кто его первым назвал Кисой, то ли во дворе, то ли в школе, не знаю, но попал в точку. Капелькин и сам к прозвищу этому относился как ко второму имени, нисколько не обижался. (А вот на «Капельку» сердился, шипел.) И вправду, ребенком очень похож был на задумчивого котенка. Тельце грациозное, гибкое, движения извилисто-мягкие, иногда прыжково-стремительные, куда-то вбок, мордашка широкая и скуластенькая, суженная книзу, большие янтарные глаза, чуть раскосые...

Свойственна ему была и кошачья самодостаточность, загадочная независимость, дразнящая и магически влекущая всякого представителя щеняче-собачьего типа, коим я был в ту пору и, кажется, остаюсь.

Мне всегда хотелось с ним поиграть, повозиться, по­хулиганить вместе, придумать что-нибудь несусветное, не хотелось никогда расставаться...

Непостижимое притяжение, магнетизм. Я хотел с ним дружить, как и многие, а он не отталкивал, нет, но хуже: ему было все равно, и с тобой неплохо, и без тебя... Глядел своими янтарными глазами то ли печально, то ли иронически и слегка насмешливо, словно знал недоступную другим тайну мироустройства...

Я непрестанно любопытничал о его жизни, обо всем вокруг него; он относился к этому спокойно и вроде бы ничего не скрывал, но отвечал всегда с некоей неопределенностью. «У тебя папа есть?» — «М-м-может б-быть.» — «А ты видел его?» — «Н-н-у наверно...» (Отец Кисы, я потом узнал, был расстрелян в ГУЛАГе. Одна важная деталь дальше.)

Он был левшой и немножко заикался, иногда даже множко, и мне это нравилось, я считал его заикание высшим шиком и пытался ему подражать.

Меня ни о чем никогда не спрашивал, но вдруг обнаруживал осведомленность, неизвестно откуда почерпнутую. «У тебя дедушка отравился... Твоего отца из партии исключали...»

Я столбенел, ничего не понимая. До сих пор ума не приложу, как семи-восьмилеток Киса мог с такой точностью знать то, чего я сам в то время не знал, семейные тайны, которые от меня скрывали. Может быть, экстрасенсом был, тайным медиумом?,.

Жил в убогой, почти безмебельной комнатенке вдвоем с матерью, Эмилией Ильиничной, маленькой женщиной, похожей на мышь в той же мере, как Костик на котенка. Так их и звали соседи: Мыша-Капелька, Киса-Капелька. Мыша была тихим серым существом с отпечатком пришибленности во всем облике.

Говорила шелестящим шепотом. В сравнении с моей мамой казалась пожилой, хотя старше была всего на два года. Работала бухгалтером в какой-то конторе.

Кто коммуналки знал, тот помнит их затхлый запах, коридорной дымкой висевший, то кислый, полублевотный, то сладковато-прогорклый, мочеватый, если жили в квартире слабые старики...

Каждый обитатель сталинского рая частицы такого запаха нес на себе и в себе, каждый пах коммуналкой, но — в большей степени или меньшей.

Я замечал, что Мыша своей коммуналкой пахнет вовсю (запах нашей существенно отличался), Киса же, хотя был домоседом и подолгу ошивался на кухне, не пах ничуть, к нему не приставало — воистину он был из кошачьих, гениев самоочистки.

Так вот — добираемся до сути рассказа — отличался Киса Капелькин от нас, сверстников, именно тем, что ему было по-настоящему все равно — если не все, то многое: пойти куда-нибудь или нет; съесть вкусное или не съесть; какие отметки получать, во что играть и играть ли; выиграть или проиграть (хотя играл во все здорово); быть в компании или в одиночестве; дружить или не дружить; драться или не драться...

А драться тоже умел по кошачьи ловко и жестоко, если приходилось, когда нападали. Отнюдь не был флегматиком! — реакции быстрые, бывал остроумен, насмешлив и даже весел, но очень сдержанно.

Сдержанность была у него недетская; врожденная, либо сызмальства приобретенная, сказать трудно. Сдержанность не от слабости чувств или переизбытка, который приходилось придавливать, — нет, только от отношения, НАД-отношения ко всему — все равно.

— Почему тебе все равно?! — спросил я его однажды с досадой после того, как он продул мне партию в шахматы, зевнув ладью в обоюдоострой позиции. Я предложил ему взять ход назад, в наших матчах это практиковалось.- «Переходи, проиграешь», а он хмыкнул: «Хм... м-мне все равно».

— Почему — все равно?.. Почему?!

— П-п-потомушто п-п-правда — вс-с-се-се-се-равно. Ты этого не п-понимаешь, — сказал он тихо.

— Да как все равно?! Тебе что, вообще все равно? И как жить все равно?.. Помрешь — все равно?

— Хм-м-м... н-ну да. — Он сдержанно ухмыльнулся. — Паа-памрешь — все са-аавсссем уже все равно. А помрешь обязательно. Все равно.

Последние две фразы произнес без заикания, твердо, холодно, как-то жутко по-взрослому.

— Ни фига не помру! — орал я, не помня себя от злости и чуть не плача. — Не все равно! Ни фига! Сам ты помрешь, а я не помру!..

Киса смотрел на меня чуточку брезгливо, с тонкой полуулыбкой. Он был бесконечно взрослее меня, я это уже понимал, но не принимал, не мог я принять эту тупиковую взрослость.

Учился в школе Капелькин легко, безусильно: способности были хорошие, серьезные книги читать любил; но по отметкам оставался в серых середнячках, где-то между троечниками. Мыша расстраивалась, ей хотелось, чтобы ее умненький сын сделал научную карьеру; к десятому классу Киса как будто внял ей, аттестат получил бестроечный и поступил в институт учиться на химика. (Я тоже туда было собрался, но передумал.)

В студенчестве быстро завял: после второго курса ушел в академотпуск, то есть, по-школьному, остался на второй год.

— Болеешь? — спросил я, встретив его.