Странники в невообразимых краях. Очерки о деменции, уходе за больными и человеческом мозге - Даша Кипер
Войдя в дом и увидев скорбное лицо матери, она с ужасом поняла, что отца действительно больше нет и что жизнь никогда не будет прежней. В двенадцать лет Миле пришлось бросить школу, чтобы пойти зарабатывать на хлеб и ухаживать за матерью. Она была добрым и послушным ребенком, но новые обязанности ей не нравились. Только недавно все заботились о ней, и вот уже она должна заботиться о ком‐то. Она лишилась того, что британский психолог Джон Боулби называет “надежной базой”, – человека, за спиной которого можно спрятаться в минуту опасности[37].
Как известно, люди и другие млекопитающие снабжены врожденной системой привязанности, толкающей их на поиск близости. Механизм адаптивного поведения помогает уменьшить стресс и обеспечить выживание. В детстве мы запрограммированы “сигнализировать” значимым взрослым, когда нам требуются их присутствие и защита. А дети, лишенные “надежной базы” или растущие в семьях, где родители таковой не являются, вынуждены вырабатывать собственную стратегию выживания[38]. Одни формируют “избегающий” тип привязанности, выражающийся в подчеркнутой независимости и недоверии, другие, подобно Миле, – “тревожный”, выливающийся в страх снова быть брошенными. Такие дети оказываются болезненно зависимыми от других и склонны любую, даже незначительную неприятность воспринимать как вселенскую катастрофу.
Стратегия выживания, или типы привязанности, остаются с нами и когда мы вырастаем, сказываясь на наших взаимоотношениях с окружающими[39]. Они влияют на формирование наших личностных качеств, наше восприятие себя и других и наши отношения с собственными детьми.
Став взрослой, Мила первым делом взялась создавать семью. Она хотела ребенка не потому, что испытывала потребность о нем заботиться, а чтобы обрести кого‐то, кто будет заботиться о ней. Так в отличие от большинства родителей, целиком преданных своим детям и являющихся для них “надежной базой”, Мила, лишенная такой базы в детстве, превратила в свою “надежную базу” дочь. Лара стала для нее спасительной соломинкой в этом безумном мире, где за каждым углом подстерегает опасность. Как рассказывала Лара в одну из наших первых встреч, мать часто брала ее с собой, отправляясь вечером за покупками: идти по пустынной, плохо освещенной улице с маленькой дочерью Миле было не так страшно, как в одиночку.
Лара не знала, как живут дети в других семьях, поэтому постоянную потребность матери в эмоциональной поддержке и ее вечный испуг, прорывавшийся восклицаниями типа “Что подумают люди?” или “Что со мной будет?”, считала нормой. С раннего возраста она научилась успокаивать мать, повторяя, что Мила не одна, что у нее есть дочь Лара, которая всегда ей поможет. Даже закончив Московский университет, выйдя замуж и эмигрировав в Америку, Лара не освободилась от гнета материнской тревоги. Не проходило и дня, чтобы она не думала о матери, но что могла Лара сделать, чтобы умерить вечное беспокойство Милы, если теперь их разделял океан?
Лара не представляла, до какой степени волнение за мать влияло на ее собственное состояние, пока однажды, спустя десять лет жизни в эмиграции, она не вскрыла конверт Госдепартамента США с разрешением на воссоединение с родителями. Годами сдерживаемые слезы наконец прорвались от сознания того, что скоро Лара с матерью опять будут вместе и Лара вновь станет для той ее спасительной соломинкой.
Однако перед лицом болезни Альцгеймера даже Лара почувствовала себя бессильной. Казалось, диагноз лишь узаконил право Милы на безграничный инфантилизм. Конечно, умом Лара понимала, что поведение матери – следствие болезни, влияющей на память, концентрацию внимания и самоконтроль, но поверить в это до конца и принять почему‐то не могла. Болезнь, может, и была, но Мила не превратилась в больную.
Когда лет двадцать тому назад я впервые прочитала “Превращение”, меня потряс эгоизм родителей Грегора, озабоченных исключительно собой, а не тем, что произошло с их сыном. Став насекомым, Грегор ползает по полу и издает нечленораздельные звуки. Но, как ни смешно, родных это нисколько не впечатляет. Оправившись от первого шока, родители и сестра возвращаются к своей обычной жизни: пассивности, сетованиям на свою горькую судьбу и вечным претензиям к миру.
Тогда я, естественно, объяснила отсутствие эмпатии их зацикленностью на себе, делающей происходящее похожим на фарс. Но, постоянно видя в своих группах людей, подобных Ларе, для которых главное в жизни – жертвенность и забота, я все больше приходила к выводу, что описанная Кафкой реакция не исключение: чем глубже трещина между больными и членами семьи, тем скорее те возвращаются к давно устоявшейся модели поведения. Кафка ничего не придумал – просто довел обыденность до абсурда.
Конечно, болезнь Альцгеймера не превращает своих жертв в насекомых, но она меняет их личность. Тем не менее из раза в раз я замечала, что близкие продолжают общаться с больными так, будто с теми ничего не произошло. Естественно, абсолютное большинство близких не такие эгоисты, как родные Грегора, но и они незаметно возвращаются к привычной динамике отношений. Виновато в этом бессознательное – сфера, могущество которой долгое время не было для нас очевидно.
Хотя сегодня в кругах психологов и философов о бессознательном не рассуждает только ленивый, понятие это далеко не всегда пользовалось таким вниманием. Изначально его встретили с восторженным изумлением – словно открыли новый материк, таящий несметные богатства. Искать сокровища устремилась целая армия высокообразованных профессионалов, уверовавших, что психоанализ откроет путь к глубинам человеческой сущности. Преисподняя фрейдизма страшила и притягивала одновременно; казалось, в ней можно было не только найти истоки наших влечений, но и понять, почему эти влечения тянут человечество прочь от цивилизации. Чтобы общество преуспевало, кое‐что из бессознательного приходится подавлять или сублимировать.
Но затем, примерно в середине двадцатого века, произошли кардинальные изменения. Новое поколение психологов взялось за изучение бессознательной психической деятельности с помощью экспериментов, положив начало “когнитивной революции”[40]. Психоаналитики продолжали по старинке укладывать пациентов на кушетки, но в академических кругах уже сходились на том, что многие умственные процессы, направляющие наши мысли и поступки, происходят в мозгу без нашего ведома. Мало кто ожидал, что Фрейд окажется до
