Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт
Если мы признаем, что любая жизненная история создается человеком, живущим в конкретной социальной и культурной среде, для нас становится очевидной тесная связь научных знаний и власти – главного механизма социального контроля в современной западной культуре. Когда я говорю, что знание и власть тесно связаны, я не повторяю, как попугай, знакомый припев «знание – сила». Я опираюсь на идеи и взгляды Мишеля Фуко, который показал, как обусловливают друг друга полученные за последние триста лет знания о человеке и практики власти, использующие эти знания для конструирования желаемой человеческой идентичности. Знания о человеке легли в основу представления о так называемой «норме», а современные практики власти породили дисциплинарные технологии приведения человека в соответствие этим «нормам» и, соответственно, воспроизведения этих «норм» в обществе. Вместе эти знания и практики образуют «нормирующие», или «нормативные», суждения. Нам как терапевтам важно понимать, как работают в человеческой жизни и отношениях эти суждения, что я сейчас и попытаюсь продемонстрировать, рассказав о трех случаях из своей практики.
Дианна
Дианну привели ко мне ее родители, Джо и Эллен, которые были в отчаянии: их очень беспокоило состояние дочери. Они рассказали, что Дианну уже несколько раз за последние восемнадцать месяцев госпитализировали, и два раза эти госпитализации были вызваны попытками суицида, а остальные связаны с тем, что родители очень сильно беспокоились по поводу безопасности Дианны. В больнице Дианна проходила лечение в связи с депрессией. Хотя она следовала предписаниям врачей и принимала прописанные лекарства, Джо и Эллен беспокоило отсутствие какого-либо прогресса. Не происходило ничего, что могло бы ослабить их тревогу по поводу отчаянного положения Дианны; и они сами не могли сделать ничего, чтобы ей помочь. Они рассказали мне, что, несмотря на госпитализации и лекарства, Дианна все еще погружена в себя, ее лицо ничего не выражает, она ничем не интересуется, практически все время она «вне зоны доступа». В результате они беспокоятся о ней еще больше и продолжают искать, что еще можно для нее сделать. Эллен плачет, Джо пытается ее утешить. Дианна, кажется, вообще не замечает этого – она где-то в своем пространстве, погружена в себя.
Я начинаю задавать Дианне вопросы о том, разделяет ли она беспокойство своих родителей относительно состояния ее жизни, и если да, то как бы она сама определила это беспокойство? Она отвечает односложно, и ее ответы практически ничего прямо мне не сообщают, хотя если посмотреть с другой стороны, сообщают очень много. Эти ответы очень формальны. Она явно оберегает себя, не доверяет мне. В начале встречи ее лицо ничего не выражает. У меня возникает ощущение, что Дианна оформляет свои ответы таким образом, чтобы не выдать себя и удерживать меня на расстоянии. Похоже, что мне не удается вовлечь Дианну в разговор, и я решаю поразмыслить об этом вслух и спросить Джо и Эллен, что бы мне могло помочь это сделать. Они отвечают, что тоже ничего не могут сделать, и что сейчас, наблюдая за тем, как Дианна отвечает на мои вопросы, я лишь чуть-чуть начинаю понимать, каково это – пытаться помочь Дианне. Похоже, она не доверяет ничьим попыткам приблизиться к ней. (Я не знаю, куда мне двигаться дальше. Я так, на всякий случай, открываю рот: а вдруг я скажу что-нибудь неожиданное и мудрое?…Но ничего не помогает. В этот момент я начинаю думать, что мне явно не хватает в моем кабинете настоящего терапевта.)
Я снова поворачиваюсь к Дианне. Она отводит глаза. Внезапно у меня возникает одна идея, почему она не пришла мне в голову раньше? Я говорю Дианне, что у меня есть предположение, что что-то мешает ей присутствовать на этой встрече и присоединиться к нам в этом обсуждении (…мне бы, конечно, хотелось сказать, что, сложив таким образом два и два, я проявил недюжинную проницательность, но едва ли это наблюдение отличается особенной глубиной). Я спрашиваю ее, правда ли это? Она не отвечает. Я говорю: «Знаешь, мне кажется, что как будто бы есть что-то, что говорит тебе – не надо мне доверять, и я думаю, что в этом есть зерно истины. Действительно, мы только что познакомились, и ты еще не знаешь, что я такое и чего от меня можно ожидать». Дианна не реагирует вообще никак. Я говорю: «Я думаю, что ты в своей жизни пережила столько, что, наверное, тебе очень сложно предположить, что кто-то вообще может тебя понять». В ответ на это Дианна, кажется, совсем замирает и практически перестает дышать. Меня это воодушевляет. Я говорю: «Знаешь, мне кажется, то, что внушает тебе, что мне не стоит доверять, даже не хочет, чтобы ты слушала меня, или не хочет, чтобы я получал хоть какую-то обратную связь, не хочет дать мне ни одного шанса вызвать твое доверие». На лице Дианны на мгновение появляется какое-то выражение. «Знаешь, – говорю я, – если это так, я бы хотел, чтобы ты знала: я такие штуки-трюки уже видел раньше». Тут у меня возникает ощущение, что она начинает проявлять самую малую толику интереса. Я задаю вопрос: «Вот то, что внушает тебе, что мне не стоит доверять, – может, оно меня еще обзывает нехорошими словами?» У Дианны на лице отражается удивление. «А знаешь ли ты, – говорю я, – что со мной это происходит довольно часто. Я к этому вообще, можно сказать, привык». Дианна быстро отводит глаза, и это меня еще больше ободряет и поддерживает в выбранном направлении. «Да, – говорю я, – это правда. Ты не поверишь, эти внутренние голоса, которые не дают людям разговаривать со мной о том, что с ними происходит, – ты не представляешь, как они стараются, какими ужасными словами они меня костерят.
