Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт
Каким образом основанные на нарративной метафоре беседы могут вести к терапевтическим изменениям? Тому есть несколько объяснений. Во-первых, в результате подобных бесед жизнь человека видится им как более насыщенная, полиисторийная – множество сосуществующих одновременно историй накладываются друг на друга. Это приводит к тому, что у человека появляется больше вариантов выбора, больше опор, в том числе для смыслообразования, принятия решений и совершения поступков. Во-вторых, в ходе этих бесед человек описывает себя, конструирует свою идентичность не на языке внутренне присущих «черт» или, например, «дефицитов», а на языке намерений и смыслов. В фокусе внимания оказывается то, что для человека важно, чему он придает ценность, и это открывает для него возможность совсем по-другому откликаться на происходящее в жизни. В-третьих, у пересочинения бывают прямые последствия, выражающиеся в поступках, в изменении поведения, окружения, отношений и проч. Мы видим, что в ходе бесед, опирающихся на нарративную метафору, люди проживают драматическую вовлеченность в историю своей жизни; они и воплощают ее, и оказываются одновременно свидетелями этого «перформанса идентичности», и все это ведет к их трансформации. Если использовать метафору путешествия, подобные беседы помогают человеку переместиться из одной точки в другую, обрести новую точку зрения и новую точку опоры. Если использовать метафору преображения, в результате этих бесед люди меняются, становятся иными.
Несмотря на то что я очень ценю возможности нарративной метафоры и предполагаю, что и в дальнейшем она будет помогать мне изучать и выстраивать терапевтическую практику, все же ее одной недостаточно. Различные явления, например, общественные, культурные и иные, не могут быть сведены к нарративу и описаны только в рамках личных историй.
Я всегда стараюсь рассматривать жизнь людей в контекстах разного масштаба. Чтобы понять, как эти контексты влияют на жизнь человека, я учитываю семейный контекст (это может быть и биологическая семья, и семья по выбору, или навязанная семья – например, навязанной может считаться замещающая семья, в которую помещают ребенка без учета его предпочтений), а также другие социальные институты (в том числе школа и работа). Я рассматриваю более широкий контекст материальных и социальных условий жизни (включая экономическое неблагополучие, несправедливое распределение социальных ресурсов и доступа к ним). Я исследую, как именно проявляются властные отношения в той культуре, к которой человек себя причисляет (в частности, меня интересуют проявления гендерного, расового, классового неравенства, притеснения по признаку сексуальной ориентации). Я изучаю широкий социокультурный контекст и то, что называется «дискурсивными формациями». Это система взглядов, философских направлений и т. д., которые определяют мировоззрение современного человека; привычные способы мышления и выражения суждений о жизни и идентичности и связанные с ними повседневные действия и нормы; правила, диктующие, что считать, а что не считать знанием, кто имеет, а кто не имеет права говорить об этом, при каких обстоятельствах люди имеют право об этом говорить, и т. д.
Когда я преподаю или пишу тексты, я очень тщательно и четко стараюсь формулировать, насколько важно учитывать контекст. Но все равно всегда находится кто-то, кто заявляет, что я всего этого не учитываю и что у меня редукционистский подход – что я избыточно упрощаю, свожу многомерное и сложное к одномерному и простому. А забавнее всего то, что на самом деле эти высказывания как раз и представляют собой редукционистский подход к нарративной терапии. Например, некоторые утверждают, будто бы я сказал, что жизнь есть всего лишь текст; что я свел реальность к языку; что я склеил нарратив с дискурсом (и дискурс в результате совсем исчез); что я якобы говорю, что «все дозволено», и тем самым проповедую моральный релятивизм; что я антиреалист; что я воспроизвожу индивидуализм и изоляционизм современной западной культуры, размещая проблемы внутри индивидуальных смыслообразующих структур, и т. д.
Мне кажется, что многие из этих неверных выводов обусловлены как раз тем, что для обозначения того, что я делаю, используется термин «нарративная» терапия. Это риск, от которого никуда пока не деться. Возможно, имеет смысл перестать называть то, что я делаю, «нарративной» терапией и придумать какое-то другое название, которое будет учитывать роль контекстов в жизни людей. Но совсем с нарративной метафорой я расставаться не собираюсь, потому что именно истории – одно из ключевых связующих звеньев между отдельным человеком и культурой. Люди не сочиняют истории о себе и своей жизни «из ничего»; создавая истории, люди пользуются существующим в культуре материалом. Истории складываются под влиянием различных дискурсов, и дискурсы реализуются в историях. Когда я на семинарах и лекциях говорю о роли нарратива как инструмента порождения и трансформации культуры, именно это я и имею в виду.
Когда в ходе терапии мы «распаковываем» истории жизни и идентичности людей, мы не только деконструируем содержащиеся в них негативные выводы об идентичности, но и делаем более заметными те способы жизни и мышления, которые содержатся в этих историях, те исторические и культурные способы существования, носителями которых являются эти истории. В результате становится видно, что многие рутинные и «неоспоримые» представления о мире и образе жизни – это культурные и исторические продукты, они перестают восприниматься как несомненные факты или истины о человеческой природе. Таким образом в пространство терапии мы впускаем внешний мир – в том смысле, что многое, к чему мы привыкли, что прежде представлялось нам само собой разумеющейся истиной, перестает считаться таковой; мы видим эти представления как продукт определенного культурно-исторического контекста.
На это же понимание нарратива как инструмента культуры мы опираемся при пересочинении жизненных историй, при восстановлении авторской позиции. Новые истории жизни и идентичности не конструируются «из ничего». Мы отыскиваем уникальные эпизоды и события, на
