Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов
Мнимодушевные чувства и мысли свойственны человеку как таковому, всегда были и будут. И потому ничего нового или удивительного в существовании "мнимых произведений искусства" нет. Ново и удивительно широчайшее распространение их. Первичную причину этого явления Толстой видел в начавшемся с Возрождения отделении искусства высших классов европейского общества ("господского искусства") от искусства всенародного. Тут не классовый подход, как может показаться, и подход не к социальной проблеме, а к проблеме мнимодушевности. "Господское искусство", лишившись корней, создавалось, по Толстому, "холодным способом" и стало неискренне, вычурно, туманно, выдуманно, рассудочно. Что, в конечном счете, и привело человека под ставшую привычной власть приятного гипноза мнимодушевности.
Мнимодушевность – одна из всегда существующих сфер жизни. Порочна не она, порочен соблазн мнимой души, мнимодушевная ловушка, в которую обычно попадает человек с нереализованной потенцией духовного роста. Разрастание мнимой души в человечестве, расширение ее сферы в жизни общества может быть делом не только опасным, но и духопротивным, срезающим вершины существования высшей души людей. Важно знать, как, каким образом совершается саморасширение мнимой души, увеличение степени мнимодушевности и усиление ее власти. В трактате об искусстве Толстой подробно останавливается на наиболее распространенных приемах, которыми мнимоискусство добивается успеха у публики.
Мнимая душа все шире и шире захватывает общественную и личную жизнь действием приучения и внушения. Аппарат внушения достиг такого могущества, нагородил такие завалы, что под вопрос поставлена сама способность человека расти духом, то есть жить его высшей душе. И надо отдавать себе отчет в том, что современный аппарат внушения построен не на лжи, как думают, и даже не на сокрытии правды, а на мнимой душе.
Толстовский диагноз общего состояния участника мнимодушевной жизни таков:
"То, что я говорю, будет принято как безумный парадокс, на который можно только удивляться, и все-таки я не могу не сказать того, что думаю, а именно того, что люди нашего круга, из которых одни сочиняют стихи, повести, романы, оперы, симфонии, сонаты, пишут картины всякого рода, лепят статуи, а другие слушают, смотрят это, третьи оценивают, критикуют все это, спорят, осуждают, торжествуют, воздвигают памятники друг другу и так несколько поколений, что все эти люди, за самыми малыми исключениями: и художники, и публика, и критики, никогда, кроме как в самом первом детстве и юности, когда они еще не слыхали никаких рассуждений про искусство, не испытали того простого и знакомого самому простому человеку и даже ребенку чувства заражения чувствами другого, которое заставляет радоваться чужой радости, горевать чужому горю, сливаться душою с другим человеком и составляет сущность искусства, и что поэтому люди эти не только не могут отличать истинного искусства от подделки под него, но всегда принимают за настоящее прекрасное искусство самое плохое и поддельное, а настоящего искусства не замечают, так как подделки всегда бывают более разукрашены, а настоящее искусство бывает скромно".
Мнимодушевность и живуча тем, что компенсирует исходный недостаток любви в душе. Надо ли удивляться, что после такого диагноза культурная публика не испытывает нежных чувств ко Льву Николаевичу.
Толстой, собственно говоря, толкует не об искусстве, а о человеке в искусстве – о душевном и духовном достоинстве и человека, производящего произведения искусства, и человека, воспринимающего эти произведения. Толстой видит человека в соотношении с произведением искусства. И вот прежде всего под каким углом зрения:
«Искусство, поэзия: «Для берегов отчизны дальней» и т. п., живопись, в особенности музыка, дают представление о том, что в том, откуда это исходит, что-то необыкновенно хорошее, доброе. А там ничего нет»(54.13). То есть нет души творца (см. 52.276). Ведь дело в том, что "художник поучает не тому, чему хочет, а тому, чему может"(52.127). Если он "духовный кастрат"(54.93), то он ничего не может, кроме мнимодушевности.
Как часто талант художника умело используется им не для того, чтобы передавать другим богатство своей души и мысли, а выражает себя в умении вызвать в людях восхищение своими мыслями и чувствами.
“Особенный ум и дарования нужны бывают не для познания и изложения истины, а для придумывания и изложения лжи”(67.276).
Человек "владеет языком, даже талантом писателя и отчасти благодаря этому совершенно не рассуждают*), не боятся неправды и даже не интересуются вопросом о том, правда ли, неправда то, что пишут"(57.190).
*) Толстой обобщает и потому в рукописи письма слово "рассуждают" переправлено из "рассуждает".
«Есть сердечная духовная работа, облаченная в мысли… И есть работа мысли без сердца, а с чучелой вместо сердца, это то, чем полны журналы и книги»(53.23).
*)Скажем, сентиментальными. Сентиментальность, по определению Толстого, это "выражение неиспытанного чувства"(71.363).
*)И все они одного и того же толка. Первое – заимствование ("поэтично – значит заимствовано"), заимствовано из прежде в мнимой душе созданного и ставшего привычным. Поэтичностью, заимствованиями мнимая душа размножается, как клетка делением. Второе – подражательность действительной жизни, которая стирает грань между действиями в мнимой душе и действительной жизни и тем самым позволяет мнимой душе заволакивать подлинную жизнь и ее узурпировать. Третье – поразительность, со своими приемами неожиданности, контрастов, новизной невиданного, редкого, сокрытого, ужасного или чудесного, нервически воздействуя на человека, использует физиологию в качестве пробойного орудия мнимой души; вызванное мнимой душою физиологическое действие люди принимают за свои душевные движения, и дело сделано. И четвертое – занимательность, интересность, в основе которой лежит либо неудовлетворенное любопытство, либо умственный интерес разгадывания. И то и другое свойственно праздной душе или душе, находящейся на отдыхе. И потому искусственное вызывание этих душевных явлений само собою вводит душу в режим праздности, в котором власть и царство мнимой души.
4 (70)
Отношение Толстого к Шекспиру отчасти объяснимо несовпадением их творческих установок.
Толстой признавал Шекспира "большим мастером" ведения сцен и драматических эффектов и говорил, что его исключительное умение выражать движения чувств дает возможность хорошим актерам явить весь свой сценический темперамент. Драмы Шекспира так созданы, что дают актеру и режиссеру наиболее полно реализовать свои способности, и притом реализовать так, как они хотят сами. Драмы Шекспира – идеальный материал для свободы театрального творчества, а значит, и для раскрытия творческой индивидуальности сколь угодно талантливого актера и режиссера. Что всего важней театру.
Ибсен, видимо, прав, утверждая, что драмы Толстого не пьесы в театральном смысле, а повести в диалогах для совместного чтения. В драмах
