Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
Ср. в романе Г. П. Данилевского «Мирович»: «Он закашлялся и, поборая волнение, остановился у стемневшего окна. / – Бес шел сеять на болото всякие плевелы и дрянь, – сказал он не оглядываясь, – да и просыпал нечаянно это зелье – фуфарку; ну, из него и отродился весь немецкий синклит, – сам старый лукавец Фриц, его генералы Гильзен и Циттен, а с ними и наши доморослые колбасники – Бироны, Тауберты, Винцгеймы, и вся братия… И их еще не ругать? Вздор! – обернулся и махнул кулаком академик: – я их ругаю за нелюбовь к кормящей их России, позорно, в глаза, самою сугубою и их же пакостною немецкою бранью. Говорю ж с ними в конференции не иначе, как по-латыни. Не выносить их бунтующая против такой напасти и такого бесстыдства душа. / – Но их сила, господин академик! – произнес офицер: – не лучше ли иметь с ними волчий зуб, да лисий хвост? / – Один волчий зуб, без всякого хвоста! – более и более раздражаясь, крикнул академик: – не церемонюсь я с несытыми в алчной злобе проходимцами, и потому у них не в авантаже… Таков, сударь, моей натуры чин и склад!.. Ах, дерзость! Ах, нескончаемая лютость, поправшая всякий естества закон… <…> Ни одобрения к возрастанию родных наук, ни чести по рангу, ни внимания к каторжному, в здешнем крае, ученому труду! Я мозаику, сударь, я стеклянный завод завел, – а они, – конюхов да сапожников креатуры, – жалованье мне завалящими книжками из академической лавки платили. Я открытия делал, оды писал, а с меня, когда я жил в казенном доме, деньги за две убогих горенки высчитывали. Истомили, меня, истерзали кляузами…» (Данилевский, 9, 9—10).
Разумеется, не только «толпа пришлецов» противодействовала Ломоносову, ср., напр.: «И Тредьяковский, и Сумароков преследовали Ломоносова, пигмеи бросались на исполина» (Греч 1840, 1, 107); ср.: «Недоброжелателями Ломоносова иногда <!> были и русские люди; к числу их относятся Тредьяковский и Сумароков. В своих отношениях к ним Ломоносов. без сомнения, был прав: в одном он справедливо видел педанта, унижающего науку своим угодничеством пред сильными людьми; а другой был, по его мнению, человек надутый, чванный и с малыми познаниями. Отсюда отрицательные отношения к ним и постоянные столкновения» (История русской литературы 1908, 2, 367); ср. еще: «А „неприятелей наук российских“, с которыми приходилось <…> не раз сталкиваться Ломоносову, было много. Мы уже говорили о борьбе, которую он вел с немцами-академиками. Но много неприятностей доставляли ему и некоторые русские люди, завидовавшие его успехам, особенно два писателя: бездарный стихотворец Тредиаковский и непомерно самолюбивый Сумароков. Последний так ненавидел знаменитого помора, что, идя даже за его гробом, не мог удержаться от злобных замечаний» (Русские самородки 1910, 60)14. Но все же самое значительное испытание – борьба с чужестранцами в Академии наук, связанная с темами Петра и судьбы России: «Призванные ученые Германцы хотели все здание построить сами по своей мысли, а ученые Русские ломали их начала и говорили: „не вам здесь жить, а нам; учите нас, <…> а строить мы будем сами, по своей мысли“. Это требование было истинно; а между тем иностранцы не могли ни постигать быстрых Русских понятий, ни верить способности Русской учиться всему со взгляду; они считали это невежественной самонадеянностью; а потому удивительно ли пристрастие и со стороны Ломоносова, который, как часовой, требовал от каждого иностранца, вступающего в врата Академии, Русского пароля. Тогда еще самопознание Русское только что возникало, и его легко было извести односторонними доказательствами, что Руссы отрасль Немцев, а Русский язык одно из наречий Германских» (Вельтман 1840, 40—41). Ср.: «Стало быть, постоянною руководящею мыслию Ломоносова в его академической борьбе было желание очистить Академию наук от тех беспорядков в ней, которые возмущали его и всех благомыслящих и истинных сынов российских, чтоб она была „не для одних чужестранных, но паче для своих; чтобы в ней происходило обучение российского народа молодых людей, а не иных, в которых Российской Империи никакой пользы быть не может <…>.“ Вопрос шел собственно об утверждении наук в России, для чего требовалось прежде всего, конечно, вывести Академию на настоящий путь, указанный ей самим Петром Великим, „обучив через посредство вызванных в нее заграничных ученых русских молодых людей, которые бы, быв помощниками своим наставникам, впоследствии сменили их и, таким образом, Академия нее только довольствовала бы сама себя своими учеными, но размножала их и распространяла по всей русской земле“, была бы в полном смысле русской в русском царстве. Понятно, <…> что воительство Ломоносова за науки в России с недоброхотами их, коими были не одни канцелярские, но, за весьма немногими исключениями, почти все не от российского рода, глядевшие на Россию как на прибыльную статью, оставить которую за собой и своими подольше не прочь был каждый, воительство Ломоносова <…> составляло самое существенное явление в его жизни, не будь которого и Ломоносов не был бы вполне Ломоносовым» (Празднование 1865 а, 104—105).
Едва ли не наиболее распространенный мотив здесь – последовательная дискриминация русских в петербургской Академии, против которой выступил Ломоносов: «Профессора-иностранцы считали русских неспособными к науке и смотрели свысока на всякого нашего соотечественника, пытавшегося заняться ученой деятельностью. Еще за границей Ломоносов стал понимать весь вред для России от порядков и понятий, господствовавших в нашем высшем и единственном научном учреждении; но тяжелая действительность, с которой он столкнулся в Академии, превзошла все то, что он себе представлял. С первых же дней своего вступления в академию он стал отстаивать достоинство русского имени, причем академиков-чужеземцев он старался разубеждать не словами, а своими обширными, разносторонними и ценными научными трудами. Но всем его лучшим начинаниям противодействовали жестоко и упорно: задерживали его хлопоты об учреждении при Академии первой в России лаборатории; препятствовали его преподаванию в университете и в гимназии; мешали его работам по исследованию России; останавливали печатание его трудов; затрудняли получение ответов на его вопросы о необходимости развития образования. Все эти намеренные препятствия вызвали неприязненные отношения Ломоносова к большинству профессоров. Своих профессоров он окрестил общим именем „гонители российских наук“. Только под конец своей многотрудной и полезной деятельности ему удалось несколько сломить этих „гонителей“, благодаря покровительству императриц Елисаветы Петровны и Екатерины II и теплому участию таких просвещенных вельмож, как графы И. И. Шувалов и М. Л. Воронцов» (Памяти Ломоносова 1911, 32—33). Ср.: «Поступив в число лиц, составлявших Академию, Ломоносов, как и раньше, много перенес оскорблений со стороны немцев-профессоров и встречал от них большие препятствия для своих начинаний. Во главе Академии в то время стоял Шумахер, немец, человек без твердых научных знаний, ловкий и настойчивый в достижении своих целей. А целями этими он считал не успехи и процветание наук в России и не распространение их среди русских людей, а одно лишь стремление – удержать Академию в руках немцев и не дать проникнуть в нее русским. Но, несмотря на эту вражду, Ломоносов, благодаря неусыпным научным занятиям, достиг того, что в 1747 году его сделали полноправным профессором, с жалованьем в 660 рублей в год. <…> Ученые немцы, безнаказанно властвовавшие в нашей Академии наук, редко делились своими знаниями с русскими людьми, а Ломоносов первый из русских ученых стал прилагать свои познания к живому делу» (Русские самородки 1910, 56—57, 58). Ср. еще: «Ломоносов видел, что одна из главных причин „худого состояния Академии“ заключается в недостатке русских ученых, кровно связанных с нуждами и интересами своего народа. В то же время он, как никто, понимал, что в тогдашней России еще не было прямых и надежных путей к высотам науки, что Академия наук не обеспечила подготовку русских ученых и что в ее, стенах русским людям не только не предоставлены все возможности для работы, но их всячески оттирают от науки и стремятся поставить в зависимое и приниженное положение. Этому надо было положить конец. И Ломоносов яростно боролся с „неприятелями наук российских“» (Морозов 1961, 484).
Борьба с академическими немцами – борьба за личную свободу и свободомыслие в России: «Его оды академия выслушивала в собрании, но не печатала; его открытия проходили незамеченными, его переводы лежали в канцелярии и не посылались в типографию. Молодой русский ученый усмотрел во всем этом проделки немцев, из которых состояла академия, так как русских ученых еще не было. Ломоносов „дал сражение“ немцам. Сражение окончилось печально: его посадили под караул и решили впредь „за предерзости“ не выдавать ему еще год никакого жалованья. Льва заперли в клетку, и он бился в ней, не желая смиряться с неволей» (Носков 1912, 25—26). Об одиночестве Ломоносова в его борьбе: «Но он пал в отчаянной борьбе. Он был один – бойцом на этом роковом поле, – все близкое ему, все что могло принимать за него участие, все молодое поколение Русских ученых было слабо и находилось под его же щитом <…>. // Наконец Ломоносова не стало, рушилась последняя плотина от напора западных волн – и оне хлынули на нас и разлились по нашему отечеству» (Пассек 1842, 4); ср. лапидарное посвящение сборника 1845 г.: «Памяти Ломоносова и Венелина, павших в борьбе за независимость русской мысли» (Савельев-Ростиславич 1845, 3 [первой пагинации]).15