Дмитрий Ивинский - Ломоносов в русской культуре
В качестве одного из наиболее веских аргументов в пользу версии о скрытом или явном конфликте Ломоносова с Церковью всегда приводилось его стихотворение «Гимн бороде»13, после прочтения которого могло показаться, что в глубине образа религиозного Ломоносова скрывалось нечто существенно иное, темное, начало, слабо совместимое с христианской системой ценностей (о «Гимне…» см. в Приложении I).
Борьба и народность
Жизненный путь Ломоносова – постоянная борьба с обстоятельствами, с судьбой, с завистниками, завистью и клеветой, с силами зла.
Ему покровительствуют Господь, монархи, меценаты, музы; его воля, мужество, стойкость и честность, любовь к наукам позволяют ему преодолевать препятствия и сносить страдания: «Сколь отменна была его охота к наукам и ко всему человечеству полезным занятиям, столь мужественно и вступил он в путь к достижению желаемого им предмета. Стремление преодолевать все случавшиеся ему в том препятствия награждено было благополучным успехом» (Новиков 1772, 127); ср.: «Пламенное рвение к учению, неутомимая жажда познаний, постоянство в преодолении преград, поставленных неприязненным роком, дерзость в предприятиях, увенчанная сияющим успехом, все сии качества соединены были с сильными страстями <…>» (Батюшков, 2, 176). Патетический вариант с детализацией угроз:
О Музы! вас самих в свидетели взываюВсех тягостных трудов, утраченных вам в дань,Всех бедствий, кои знал, и кои ныне знаю!..Но не ропщу на них. – Там зависть явно браньВоздвигла на меня; там сын вертепов темных,Упрямой Фанатизм, пускает тучи стрел…Там жертвой я томлюсь гордыни иноземных,Там ставит клевета трудам моим предел;—Но все любовь моя к наукам одолела;Шувалов стал в оплот; – Е л и с а в е т ы взгляд, —И Злоба онемела
(Мерзляков 1827, 13).Ср. прозаический вариант: «Певец Елисаветы в жизни шел по терновому пути. – Императрица, Шувалов, Граф Воронцов – вот и все, или почти все его почитатели… А сколько врагов и светских и не светских!…» (Раич 1827, 72). Оптимистический взгляд из XX века: «По своим способностям и наклонностям Ломоносов тяготел к занятиям наукой. Никакие препятствия и даже опасности не могли отвратить его от этих любимых занятий» (Памяти Ломоносова 1911, 39).
Драматизм этой борьбы обусловлен не только внешними причинами, но и внутренними (природная вспыльчивость): «Академическая жизнь Ломоносова была самая тревожная. Не труды его беспокоили: в них находил он для себя наслаждение. Покой у души его отнимали окружавшие его люди: он пришелся многим из них не по сердцу. Кто не любил его за то, что не мог быть так деятелен, как он <…>. Кто завидовал его блестящим успехам и не мог равнодушно смотреть на приобретаемую им славу <…>. Кому нелюб он был по своему вспыльчивому характеру <…>. Что бы кому ни не нравилось в Ломоносове, но он имел врагов, даже ожесточенных, которые всегда старались сделать ему какую-нибудь неприятность, даже повредить в чем-нибудь. <…> Михайло Васильевич досадовал, сердился, выходил из себя, пылил. Так шла вся академическая жизнь его до самой кончины. Бедное сердце его! Сколько пришлось ему перечувствовать и перенести! Сколько легло в него оскорблений и обид всякого рода! И все-таки твердая и решительная воля Ломоносова делала свое: он не покидал наук для угождения людям, вел борьбу с людьми для пользы наук» (Новаковский 1858, 74—76).
Обиды, унижения и гонения, которые пришлось ему претерпеть и которые иногда ввергали его в отчаяние, могут осмысляться в широкой перспективе исторической судьбы России и судьбы петровского проекта; с этой точки зрения судьба и борьба Ломоносова – лишь первый эпизод в продолжающейся борьбе России за свою состоятельность. Наиболее развернутый опыт осмысления данной проблематики принадлежит Я. П. Полонскому:
Среди машин, реторт, моделей кораблей,У пыльного станка с начатой мозаикой,Пред грудою бумаг, проектов, чертежейСидел он, беглый сын поморских рыбарей,Слуга империи и в ней борец великийЗа просвещение страны ему родной,Борец, – измученный бесплодною борьбойС толпою пришлецов, принесших в край наш темныйКорысть и спесь учености наемной.
Больной, не мог он спать, – сидел, облокотясь, Близь недоконченной работы,И унывающим его на этот разЗастала ночь. Куранты били час —Огарок догорел, лампада у киотыОдна по венчикам икон дробила светИ озаряла темный кабинет.
Ни милой дочери вечерния заботы,Ни предстоящий труд, ни отдаленный бойКурантов, не могли души его больнойОтвлечь от тысячи печальных размышлений:Знать, в этот час, унылый и глухой,Страданьями с судьбой расплачивался гений.
Не даром головой он на руки поникИ тихо вздрагивал, беспомощный старик:В каком-то беспорядке смятомЛежал камзол его в углу на груде книг,И брошен был на стул, знакомый меценатам, Парадный, пудреный парик.– Эх, Ломоносов, бедный МихаилВасильич! Сам с собой он с грустью говорил:«Ты родины своей ничем не мог прославить,И вот за то, что ты не любишь уступать,За то, что ты привык все только с бою брать,От академии хотят тебя отставить…Пора тебе молчать, глупеть и умирать!»
Так он хандрил, – и вот, от темного началаДо темного конца вся жизнь пред ним предстала:Удача странная, капризная судьбаИ с неудачами тяжелая борьба.И думал он, – Ни шумных бурь порывы,Ни холод бурных волн, ни эти массы льдов,Плывущих сквозь туман, загородить проливыИ не пускать домой нас, бедных рыбаков,Ни даль безвестная, ни староверов толки,Ни брань, ни страх, ни что осилить не моглоТого, что с юных лет меня сюда влекло.
Бывало, помню, – воют волки,Преследуя в лесу блуждающий обоз,Ночь – бор кругом, лицо дерет мороз,А мы лежим себе на дровнях под рогожей,Пусть воют! думаем, отдавшись воле Божьей,Да задаешь себе мучительный вопрос:Мужик! ты можешь ли изведать все науки,Зачем тебе Бог дал и разум, и язык?[Чтоб ты, как самоед, к одним зверям привык,]И если неуч ты, умней ли будут внуки?И вот, решился ты бежатьИ, не простясь ни с кем, пошел Москвы искать,И прибыл ты в Москву; – на молодые страсти,На злые помыслы железную уздуТы наложил, переносил нужду,Терпел великие обиды и напасти,И чуть не в рубище скитался без сапог,Зубрил и голодал – все вынес, Бог помог:Через Германию и оды, по немногуС латинским языком ты вышел на дорогу.
Теперь-то, думал я, мы школы заведем, О просвещеньи похлопочем,Способных к грамоте российской приурочим,Способнейших в народ пошлем,Раскол наукою на правду наведем, Неволе – волю напророчим.
Не даром я писал, вникая в сотни книг,Не даром похвалы мой стих, как бисер нижет,И что ж увидел я, меж козней и интриг?Увидел, что мой ум ни чьи умы не движет.Так вал без колеса и даже без зубцов,Ворочаясь, других не двигает валов.
Кричат, я – выродок славянский! нет, бывало,По деревням встречал не мало я голов…И Ломоносовых явилось бы не мало;Но к свету нет пути и свет их не влечет.…………………………………………………………На то ли грозный Петр державною сохойРоссию бороздил и всюду вехи ставил,Чтоб русский сеятель те борозды оставил,И не задумался над нивою родной?..Стою, как пахарь, я над нивой, где я сеял,И вижу, жатвы нет, все вражий дух рассеял, И, как работник, я не нужен никому.Так долго он хандрил и все сидел. Казалось,Он спал, склонясь к руке, или ему дремалось;Но мысль: «не нужен я», «не годен ни к чему»,«Не нужен никому» – в него стрелой вонзилась. И беспрестанно шевелиласьОна в мозгу, – противная уму,Росла, росла и в грёзы превратилась,И облеклась в виденья: то емуКазалось, рушится громада, повалилосьВсе, что Петром сколочено, и он,Как тень, над этими развалинами бродит,Ни жизни, ни могил знакомых не находит,Не может сам найти, где был похороненРаб Божий Михаил – пиита Ломоносов.……………………………………………………..То грезилось ему, – пришел он на совет И заседает с мертвецами,И громко говорит, и спорит с ним скелетС напудренной косой, в кафтане с галунами,И говорит ему: «молчи, молчи, народа нет!Один ты выродок живой достоин с намиБыть в академии – доволен будь, молчи!О средствах, о жене, о чине хлопочи – Но, ведай, университетаНе будет в Питере до представленья света».Так слышалось ему, – так мрачно грезил он;Так страшно в эту ночь, борясь с толпой видений,Страданьями с судьбой расплачивался гений.
Но муза сжалилась, – богиня, ГеликонПокинув, для него сошла в наш край суровый,С поникшего чела сняла венец лавровыйИ подошла к нему… И погрузился онВ пророческий, глубоко ясный сон. —
И вот ему, шумя, сверкая и пестрея,Приснился этот сад и праздник юбилея:Горят огни, – во время торжестваИграет музыка, – и раздается пеньеИ посреди иного поколеньяВ речах шумит о нем столетняя молва, —И русский стих, набравшись русской силы,О имени его звонит среди гостей,Тень Ломоносова зовут из-за могилы, —Хотят венчать ее, сказать «спасибо» ей, За трудный подвиг начинанья,За первый русский стих, ласкавший русский слух,За честную борьбу, за веру в русский дух,За первый луч народного сознанья,Хотят сказать ему, и сам он увидал,Что лавр, его рукой посаженный меж терний,Возрос – и бюст его прикрыл и увенчал.И сон исчез… но улыбнулся генийТакой улыбкою, как будто бы онаЧрез целый ряд годов и поколенийК нам из прошедшего была обращенаВ немую будущность…Не будем немы, примемЕго привет загробный и поднимемВо славу разума торжественный бокал,С прошедшим сочетав грядущий идеал
(Мельников 1865, 16—19; то же, с поправками: Полонский 1896, 1, 394—400).Ср. в романе Г. П. Данилевского «Мирович»: «Он закашлялся и, поборая волнение, остановился у стемневшего окна. / – Бес шел сеять на болото всякие плевелы и дрянь, – сказал он не оглядываясь, – да и просыпал нечаянно это зелье – фуфарку; ну, из него и отродился весь немецкий синклит, – сам старый лукавец Фриц, его генералы Гильзен и Циттен, а с ними и наши доморослые колбасники – Бироны, Тауберты, Винцгеймы, и вся братия… И их еще не ругать? Вздор! – обернулся и махнул кулаком академик: – я их ругаю за нелюбовь к кормящей их России, позорно, в глаза, самою сугубою и их же пакостною немецкою бранью. Говорю ж с ними в конференции не иначе, как по-латыни. Не выносить их бунтующая против такой напасти и такого бесстыдства душа. / – Но их сила, господин академик! – произнес офицер: – не лучше ли иметь с ними волчий зуб, да лисий хвост? / – Один волчий зуб, без всякого хвоста! – более и более раздражаясь, крикнул академик: – не церемонюсь я с несытыми в алчной злобе проходимцами, и потому у них не в авантаже… Таков, сударь, моей натуры чин и склад!.. Ах, дерзость! Ах, нескончаемая лютость, поправшая всякий естества закон… <…> Ни одобрения к возрастанию родных наук, ни чести по рангу, ни внимания к каторжному, в здешнем крае, ученому труду! Я мозаику, сударь, я стеклянный завод завел, – а они, – конюхов да сапожников креатуры, – жалованье мне завалящими книжками из академической лавки платили. Я открытия делал, оды писал, а с меня, когда я жил в казенном доме, деньги за две убогих горенки высчитывали. Истомили, меня, истерзали кляузами…» (Данилевский, 9, 9—10).
