Лорен Грофф - Тайны Темплтона

— Ну надо же… — продолжала поддерживать разговор Вивьен, представляя себе огромную плантацию хмеля, золотящуюся на ярком августовском солнце.

А Сол, которого теперь не слушался не только язык, но и все остальное, все мычал что-то про плантации, про то, как в течение лет пяти был у них переизбыток хмеля, отчего цены совсем упали, а потом случилась Великая депрессия и семья едва не разорилась, но спас ситуацию его отец, Соломон Фолкнер-четвертый, придумавший открыть пивоваренное дело именно в Висконсине, и что теперь в окрестностях Темплтона никто не выращивает больше хмель, и что есть только небольшое поле при Музее ремесел. О себе Сол-пятый сказал, что провел все это лето в Темплтоне, потому что всю свою жизнь был без ума от этого города.

— Мне нравится, что он вообще не меняется, — промычал он, хлопая отяжелевшими веками. — Ведь это здорово, правда?

— Ну да, — согласилась Вивьен, трясясь не только от холода, но и от возбуждения, в которое приводил ее этот разговор. Для нее это было что-то неслыханное, самая длинная беседа в ее жизни. Единственное, конечно, очень ей хотелось поскорее попасть в дом и согреться, поэтому, положив руку Солу на колени, она попросила: — Поцелуй меня!

Он перегнулся через чугунный столик и затолкал пропахший винищем язык ей в рот. Она ответила на поцелуй. Потом они побрели, шатаясь, в обнимку в дом, и там на паркете в столовой, на паркете, который когда-то гордая красотка Хетти Эверелл, ползая на коленках, начищала до блеска собственными руками, на этом самом паркете и была зачата я.

Закончив рассказ, Ви повела нас в столовую и с торжественным видом указала нам точно то самое место, откуда началось мое существование на этой земле. Сбившись в кружок, мы стояли и пялились на пол. Быть может, мне почудилось, быть может, это была только игра воображения, но я могу поклясться, что увидела на том месте какое-то светлое пятно. Чтобы не прослезиться, я даже отвернулась.

— Ну надо же, какие превратности судьбы, — изрекла Кларисса.

Ви только вздохнула и повела нас обратно в кухню.

— Я осталась здесь, — сказала она. — Потому что он на следующий день уехал в Манхэттен, а я все ждала, ждала и ждала, когда он вернется и сделает мне еще одно такое «деловое» предложение. Но он все не возвращался. А потом, когда мы увиделись, я была уже на пятом месяце, а он шел под ручку с женой и я просто не могла сообщить ему такое. О том, что он собирался жениться, я понятия не имела, зато одного взгляда на них мне было достаточно, что-бы понять — эта парочка долго вместе не протянет. Поэтому я решила подождать примерно год (дольше, как мне казалось, они не продержатся), а потом явиться к нему с ребенком на руках и сказать: «Ты только посмотри на эту крошку — она чистая твоя копия!» — Тут Ви умолкла и покачала головой, затем вздохнула и грустно прибавила: — В те времена я читала слишком много исторических романов.

— Но этого так и не произошло. Ты так и не показала меня ему. Да? — спросила я.

— Да, этого так и не произошло, — согласилась она. — Его первый брак продлился пять лет. Поначалу я, конечно, была несколько выбита из колеи. Как-то встретила его жену в магазине, пошла напилась и попыталась подпалить его крыльцо. Оно, правда, было каменное, поэтому не загорелось. Но постепенно я успокоилась на его счет, взглянула на все с точки зрения здравого смысла и больше уже не хотела, чтобы он узнал. Думаю, Вилли, он никогда не догадывался, кто ты такая на самом деле, а этот дурацкий поджог скорее всего списал на мои антикапиталистические убеждения. Он так и не узнал, что ты его дочь.

После этих слов мы погрузились в молчание. Кларисса задумчиво прихлебывала из кружки чай, и кружка в ее худеньких ручках казалась такой огромной, что мне захотелось вырвать ее у нее, пока она не вывихнула себе запястья. Я посмотрела на мать и в ее глазах увидела какой-то странный блеск — то ли радости, то ли гордости, то ли облегчения. Я нахмурилась, и так мы смотрели одна на другую, пока меня не осенило. Возможно, таков как раз и был хитрый план моей Вивьен. Ведь она знала меня как облупленную, знала о свойственной мне одержимости, знала, что я отнесусь ко всему по-детски. Она не могла просто взять и сказать мне, кто мой отец, она считала, что я должна ощутить на собственных плечах всю тяжесть того, что было взвалено на нашу семью. Это откровение я должна была заслужить, отработать. От переизбытка чувств мне хотелось что-то швырнуть — вазу, книжку, преподобного Молокана, — но мать остудила меня одним жестом, послав мне через стол воздушный поцелуй и усмехаясь в кружку.

И тут я услышала тихий скрежет, как будто у нас под ногами шебуршилась мышь, — я даже заглянула под стол. Распрямившись, я обнаружила, что Ви с Клариссой смотрят на преподобного Молокана. Лицо у того побагровело, щеки раздулись, глаза превратились в щелочки, и этот скрежечущий звук издавал, оказывается, он. Сдерживаться он больше не мог, и тихий скрежет сменился раскатистым хохотом. Он заливался до слез, аж стул под ним ходил ходуном, скрипел, трещал и едва не разваливался. Глядя на то, как он покатывается со смеху, как трясется на его мясистом пузе крест, я тоже не смогла сдержать улыбки.

— Ну ты даешь, Вивьен!.. — с трудом выговорил он, давясь от смеха. — Ну надо же, подожгла ему крыльцо!

— А вот это уже круто, — сказала я матери. — По правде, ни за что бы не подумала, что он отреагирует смехом.

Горделиво поведя бровью, мать ответила:

— А ты думала, я до конца жизни теперь буду общаться только с каким-нибудь занудой?

Кларисса явно хотела что-то сказать, даже губки скривила в своей иронической манере, но передумала и поспешила уверить Ви:

— Кто? Ты? Нет, Ви. Ты и какой-нибудь зануда вместе — да быть такого не может! — И она подмигнула моей матери, а я сделала вид, что этого не заметила.

Я смотрела на Молокана, как он отирает вспотевшее лицо и усмехается в чашку, протянула руку и похлопала его по плечу.

— А знаете, — сказала ему я, — по правде говоря, вы только что сняли камень с моей души. Судя по всему, вы действительно подходите моей матери.

— Ну, я рад! — И он снова расхохотался.

Глава 33

ТЕРАТОЛОГИЯ, ИЛИ О ЧУДОВИЩАХ, ЗАПЕЧАТЛЕННЫХ НА ХОЛСТЕ, НА ДЕРЕВЕ, В ЧЕКАНКЕ, НА КАМНЕ, В НАСКАЛЬНЫХ РИСУНКАХ И В ЗВЕЗДАХ

Сей образ живет в моем мозгу как нарост.

Чувствую я, что таится в нем какая-то загадка.

Прошло несколько недель после гибели чудовища, и мы постепенно начали забывать о нем. Съемочные группы разъехались; водолазы выныривали и только разводили руками; глубоководные батискафы исследовали дно, но так и не нашли следов гада или его потомства; даже детишки, забыв о страхах, снова плескались в воде. Последние теплые дни августа и раннего сентября проходили в нормальном и даже, пожалуй, слишком нормальном режиме.

И вдруг, когда мы почти уже не вспоминали о нашем милом звере, он снова напомнил нам о себе. Доктор Герман Хван разразился научной статьей в шестьдесят три страницы — и что примечательно, вышла она в том же журнале «Природа», где была опубликована наша с Дуайером работа. «Новый вид, подвид или семейство? Что мы знаем о темплтонском чуде». Статья с таким названием предшествовала научной работе коллектива авторов под руководством доктора Дуайера «Археологические находки как свидетельство присутствия человека на Аляске более чем за 25 тысяч лет до нашей эры». (Это ж надо было так озаглавить научную статью! Какая описательность! Все равно как если бы в названии «Анны Карениной» значилось… о женщине, которая оставляет свою семью ради другого мужчины, мучается чувством вины и бросается под поезд, а также о нравственных исканиях Левина, человека, который ищет путь к Богу и наконец находит. Все-таки выбор названия научной публикации требует определенного таланта.)

То есть сразу две научные сенсации, как дуэль на банджо.

Больший интерес, конечно, вызывала статья о темплтонском чудовище. На замысловатом языке непонятных научных терминов (и с чего это ученые взяли, что непонятность изложения выглядит более научно?) доктор Хван утверждал, что чудовище из нашего озера является уникальным и единственным за всю историю жизни на Земле, и далее приводил целый список обоснований своего мнения.

Статья гласила, что обнаруженное в нашем озере чудовище было объявлено по результатам ДНК-анализа плацентарным млекопитающим разновидности Cetariodactyla, относящейся к роду, от которого произошли парнокопытные (свиньи, гиппопотамы, олени) и китообразные (киты и дельфины). (Идея довольно дикая — вообразить, что через миллионы лет после того, как первая рыба выбралась на сушу, какое-то глупое парнокопытное глянуло на воду и решило сдуру нырнуть обратно! Так оно, конечно, и было, и никак иначе. Просто вместо того чтобы видеть в китах каких-то мифических непонятных зверей, мы должны представить их себе эдакими гигантскими плавающими козами. Древние, кстати, иной раз были умнее нас — Протей в греческих мифах пас стада Нептуновых дельфинов. То есть был подводным пастухом подводного стада.) Но на этом сходство между парнокопытными и китообразными заканчивалось, так как наше чудовище явно относилось еще и к параллельным гермафродитам. (Гермафродит — это организм, обладающий одновременно мужскими и женскими половыми характеристиками; параллельный гермафродит — тот, кто имеет одновременно органы обоих полов. Есть также последовательные гермафродиты. У них половые железы могут меняться в течение жизни. Тиресий в греческой мифологии был последовательным гермафродитом, так как боги несколько раз превращали его в женщину, а потом снова в мужчину. Среди людей встречаются гонадальные гермафродиты, то есть имеющие смешанный пол, но половые органы у таких людей редко бывают функциональными. Само название «гермафродит» возникло в честь сына Гермеса и Афродиты, которого боги слили в единое существо с нимфой.) Значит, оно было самооплодотворяемым. В качестве еще только одного на всей планете представителя животного мира, способного к самооплодотворению, называлась некая рыба, поэтому открытие подобной способности у млекопитающих призвано было потрясти мировое научное сообщество.