Эльмира Нетесова - Помилованные бедой
— А решетка? — спросил Бронников.
— Они все там держатся на честном слове сифилитиков, как и у меня в морге. Все оттого, что наших клиентов никто не ворует. Не тот товар. Потому и не нужен. Сбросили, как мусор с этажа. И все на том. Помни, Юрка, никого не убивают без причины. Даже психов! Эта баба кому-то круто насолила. Верно, что неспроста убрали ее. Хоть и покойница, но доброго вслед не скажешь. Все ж мужики мы! И на всякую жали не хватает. Пошла она!
Бронников после этого случая стал особо придирчив к результатам анализов, ко всем документам и справкам, предъявляемым больными.
Конечно, он по-прежнему отпускал домой на время людей с неопасной формой болезни. Он понимал, что скудная больничная еда надоедает и раздражает. Особо плохо сказывалась она на деревенских, привычных ко всему свежему, со своего подворья и огорода. Эти уже на третий день переставали прикасаться к еде, и уговорить их поесть было очень сложно.
Вот так и две новые бабки из деревень, отведав приготовленное на больничной кухне, отодвинули миски в сторону и предпочли остаться голодными. Как ни уговаривали их санитары, бабули твердили свое:
— Если б мои невестки поставили на стол такую срань, тут же с дому повыкидали б с кастрюлей на башке. Эдакое говно собака жрать не будет. Ты сам спробуй! Мыслимо ли таким народ травить? Вы что, офонарели? — негодовали бабки.
Обеих старух уговаривал Бронников. Но тоже безрезультатно. Бабки даже обиделись на него:
— Нешто нас, коль старые, травить нужно?
Юрий Гаврилович вернулся в кабинет расстроенный. Еще бы! На питание больных отпускалось так мало, что и приготовленное казалось чудом фантазии поваров. Но больных этим не обрадуешь, не успокоишь. Редко кто из них не имел претензий к еде. Разве что бывшие бомжи и закоренелые алкоголики. Те вообще не чувствовали вкуса еды. Глотали, пока горячее, и удивлялись, на что жалуются другие, чего им тут не хватает. Но таких было мало.
— Что делать, ума не приложу. Уже второй день мои бабки ничего не едят. И я не могу дозвониться их родным. Пусть забирают своих бабуль домой. Я взялся лечить. А эти двое думают, что их здесь разносолами кормить станут! — пожаловался Юрий Гаврилович Леониду Петровичу, заглянувшему в конце дня.
— А меня можешь хоть раз покормить? Я ведь с работы! Не жравши, можно сказать! В животе — кишка кишку матом кроет.
— Ребята! Принесите ко мне в кабинет одну порцию ужина! — попросил главврач санитаров, те мигом выполнили просьбу.
— Вчера привезли ко мне на вскрытие одного депутата думы.
В автоаварии погиб. Я его вскрыл. И веришь, как в ресторане побывал! Одного коньяка с литр взял! Да какого! Армянского! Я его поставил в банке, чтоб весь осадок ушел на дно, хотел процедить и угостить тебя, так бомжи, паразиты, на запах пришли и < выжрали вместе с осадком. Вышел я перекурить, а они на банку показывают и говорят: «Спасибо за угощение!»
Ну, я в ответ, мол, помянули душу депутата с его же желудка! Думал, пришибут! Какой там! Попросили отжать тот желудок, может, еще по глотку наберется. Так что лишили тебя бомжи гостинца!
Юрий Гаврилович торопливо закурил. Душил рвотные позывы как мог.
— Это с чего тебя выворачивает? Да вели санитарам унести это варево! Даже бомжей от такого рвать начнет, — усмехался Петрович. — Вот когда приходят к нам за клиентом, то поминают покойного прямо на гробе!
— Ты смеешься? Как можно? Это кощунство! — возмутился Бронников.
— О чем ты? Вот этого депутата так поминали. Заколотили гроб и, прежде чем опустить в землю, попользовали вместо стола. Поставили бутылку, закусь, помянули кто как мог, кому что вспомнилось, спихнули гроб в могилу вместе с остатками поминок, забросали землей. Все…
— А жена? Дети?
— Жену его с кладбища хахаль повел под руку. Две любовницы подрались, выясняя, к кому из них он ехал в день гибели. Дети? Они в тот день узнали, что настоящие их отцы живы!
Все трое…
Юрий Гаврилович сидел оглушенный.
— Чему удивляешься, роняешь челюсть? У меня такой цирк бывает, что твой психушник безобидным детсадом покажется! Помнишь свою сифилитичку, которую из окна вышвырнули?
Так вот ее мужа заставили хоронить бабу за свой счет. Он не хотел, упирался, так ему покойницу на дом привезли и доставку велели оплатить. Что думаешь? Он не дал заносить мертвую в дом и повернул машину на кладбище в восемь вечера. К десяти закопали! Дал он бомжам на бутылку водки, те обещали ему снова вернуть домой покойную уже даром. Пришлось раскошелиться. Ты б слышал, как мужик орал, обзывал жену матом, на могилу плевал. Какой там венок, памятник иль ограда? Он ее посылал так, что пьяные бомжи отрезвели. Дико все это! Какая она была, зачем вспоминать? С мертвым, как с психом, враждовать и воевать грешно, тем более стыдно вести себя так во время похорон… К сожалению, они все чаще случаются подобными…
— Эти уже ушли. А вот мои бабки живые, а голодовку объявили. Ну что я сделаю? Сам у себя дома питаюсь не лучше! — признался Бронников.
— А то я не знаю! Кому рассказываешь? Но твоих бабок давай попробуем проучить.
— Зачем? Они больные! Да и правы по-своему. Ну кому понравится эта бесконечная овсянка или пшенка на воде? Масла совсем нет. Сахара всего ложка на стакан, да и та чайная. Заварки почти нет. Хлеба и то не хватает вдоволь.
— Юр! Оно и дома теперь не у всех хорошее питание. Не с добра к тебе людей привозят. Не только потому, что некому присмотреть за ними, а и с продуктами тяжко. Я по своим вижу. Приезжают на похороны, а в сумке, кроме водки, десяток пирожков на всю процессию. Ну не смешно это? А то и вовсе — буханка хлеба да банка соленых огурцов. Куда деваться? Заела людей нужда! Нам ли с тобой неизвестно, как она достает?
— Все так! Но что с бабками делать, ума не приложу! — сокрушался Бронников. — Отправить по домам? Но они такое утворят, что потом меня к ответу притянут. И оставлять в больнице не могу. Голодают…
— Помести к ним бомжиху. Больную! Она не только свою, а их порции сожрет запросто. Один, другой раз уметет да еще поблагодарит, потом и высмеет, старухи живо поумнеют. Проснется чувство стадности.
— Это еще что?
— А разве не слышал, как слабого ребенка с плохим аппетитом сажают за один стол с нормальными детьми? У слабого, глядя на них, просыпается зависть и жадность. Начинает есть и вскоре выравнивается. Становится как все! Даю слово, через день-другой с твоих старух гонор как рукой снимет. Из рук санитаров жратву станут рвать, чтоб бомжихе не досталось. Помни, бабки свое никогда не любят отдавать. Поделиться с кем-то, даже в своей семье, не умеют. Уверен, это поможет! Ну а вдруг и тут облом, привози в морг. Накормлю жеваными деликатесами. Ничего, бомжи и этим не брезгуют! Не со всяким поделятся! Слышь? Всегда помни, женщин в любом возрасте нужно в руках держать, а не на руках, как ты, старый романтик, законченный псих! Стал бы я, как ты, переживать, как и чем поминают наших клиентов? Да какое нам дело? Мы врачи, а не повара-кулинары! Они к тебе поступают на лечение. Обжорки не твоя стихия! Не надо путать адреса! И делай спокойно свое дело. Не забивай голову житейским хламом. Пойми, на все тебя не хватит. Не давай рвать себя на части! Ведь если ты попадешь ко мне на стол, кроме картошки и капусты, я даже под микроскопом ничего не разыщу. Бомжи, порывшись в твоем желудке, не поверят, что был главврачом. Разжалуют, уволят посмертно. И напишут на надгробии: «Этот псих не брал взятки!»
— Ленька! Ты законченный циник и негодяй!
— А ты шизик! Твои внуки конфет неделями не видят. Принес им с поминок кулек, а они спрашивают: «Дядь Лень, а почему нашему деду ничего не дают? Или правда, что он дурак?»
Юрий Гаврилович побагровел. Тяжело встал из-за стола, выпрямился во весь рост. Но патологоанатом уже выскочил в коридор. Оттуда он сказал хохоча:
— Так ты мне брякни, как пройдет эксперимент с бабками. Я ждать буду! — хлопнул входной дверью и исчез во дворе.
Настя и Фекла спали, когда Бронников привел к ним Шуру, бомжиху, которую знал весь город. Нет, она не пила и не таскалась с мужиками. Женщина всю жизнь работала учительницей начальных классов. Имела сына. Муж ее, военный, выйдя на пенсию в сорок с небольшим, вскоре спился и замерз, не дойдя до дома сотню шагов. Сыну тогда исполнилось десять лет. А в пятнадцать он сел на иглу и стал воровать деньги у матери. Когда Шурочка обнаружила это и упрекнула сына, тот нахамил, послал ее матом и пригрозил ночной расправой. Женщина поняла, что сына она упустила. И приказала ему покинуть дом, пообещав вызвать милицию.
Мальчишка, скрипя зубами, ушел, предупредив, что ей тоже здесь не жить. А ночью и впрямь загорелся дом с четырех сторон. Соседи помогли потушить пожар. Но Шура написала в милицию заявление на сына.
Там долго высмеивали незадачливую учительницу и, приняв заявление, довели до сведения директора школы и гороно, что их учительница не сумела воспитать своего сына, как же ей доверили целый класс?
