Герберт Асбери - Дьявол Фэй-Линя
— Тогда мы должны отправиться к ней и узнать, что ей известно, — воскликнул я. — Если она звонила тебе прошлой ночью непосредственно перед убийством судьи Маллинса, она должна знать, кто это сделал — и твое расследование на этом практически завершится.
— Мы поговорим с нею, разумеется, но только не думаю, что расследование на этом закончится, — сказал Конрой. — Полагаю, оно только начинается.
— Может быть. Что ты знаешь о ней?
— Очень немногое, — сказал инспектор. — Она поселилась в доходном доме всего несколько месяцев назад. По словам управляющего, особа весьма странная. Он утверждает, что гости к ней не ходят, но в квартире часто слышатся голоса. Время от времени, проходя мимо ее двери, управляющий чувствовал необычный запах.
— Вероятно, благовония, — предположил я. — Большинству женщин они по душе.
— Возможно. Однако управляющий говорит, что этот запах его пугает. Ощутив его, он всегда невольно крестится.
Глава четвертая Сатанистка
От моего дома в Грамерси-Парке не слишком далеко до Восьмой улицы, но мы с инспектором Конроем потеряли счет времени, обсуждая таинственные события последних дней, и только после одиннадцати вышли из такси у дома, где жила Дороти Кроуфорд и откуда был сделан телефонный звонок, так озадачивший инспектора. Когда автомобиль остановился на углу, из тени выступили два детектива и поздоровались с Конроем.
— Целый день никуда не выходила, инспектор, — сказал один из них.
— Ясно. Посетители?
— Нет, сэр.
Один из детективов вернулся на свой наблюдательный пост, а другой повел нас в вестибюль. Здание не отличалось изысканностью; этот бывший особняк, выстроенный из коричневого песчаника, в недавние годы был поделен на двух-и трехкомнатные квартирки и теперь во всем походил на сотню других домов в этой части города. Мы поднялись по лестнице на третий этаж; детективу мы велели ждать у лестницы и никого не пускать в холл, чтобы нам не помешали. Затем мы с инспектором медленно двинулись по длинному коридору, освещенному только парой газовых рожков, размещенных по обоим его концам.
Приблизившись к двухкомнатной квартире, где жила девушка, мы услышали беспорядочный гул голосов и дальше действовали со всей осторожностью.
— С ней в квартире кто-то еще, — прошептал Конрой.
— Может быть, — ответил я. — Но вспомни, что говорил управляющий.
Когда мы опустились на колени у двери и Конрой приложил глаз к замочной скважине, мне показалось, что из квартиры доносится странный запах; возможно, разговор с инспектором невольно обострил мое обоняние. Запах трудно было уловить или определить; он не показался мне отталкивающим; в нем было, скорее, предвестие тайны, но у меня мелькнуло мимолетное ощущение, что этот сладкий и пикантный аромат нес в себе и что-то зловещее. Чувствовалась в нем и нотка затхлости, и нечто тягостное. Видимо, Конрой также ощутил запах — я заметил, что ноздри его раздулись, впитывая незнакомый аромат; однако же он был весь поглощен тем, что происходило в квартире, и не произнес ни слова.
— Видишь что-нибудь? — шепотом спросил я.
— Она в другом конце комнаты, — ответил он. — Довольно плохо видно, но там, похоже, устроен какой-то алтарь. Не могу разглядеть, сидит она или стоит на коленях. Она… о Боже!
Он откинулся назад с выражением полной ошеломленности и отвращения на лице. Когда инспектор задел меня плечом, я почувствовал, что тело его дрожит; на лбу Конроя выступили большие капли пота.
— Что там? — прошептал я.
— На алтаре сидит треклятая жаба! — хрипло проговорил он. — Гляди!
Я наклонился ниже и в свою очередь приложил глаз к замочной скважине. Передо мной предстала длинная, узкая комната; в противоположном конце ее возвышался грубый алтарь, покрытый черной тканью; на алтаре не было никаких предметов или украшений, помимо одинокой черной свечи в желтом подсвечнике. Жабу, что так испугала Конроя, я не заметил, однако перед алтарем стояла молодая женщина в черной как ночь мантии, застегнутой на пуговицы у шеи и спадавшей грациозными складками к ее ногам. В руке, поднятой высоко над головой, она держала какой-то черный предмет треугольной формы, по размерам не превышавший мужской ладони. С ее шеи свисала золотая цепочка, на которой было подвешено распятие. Я едва не вскрикнул от ужаса, когда распятие блеснуло отраженным пламенем свечи и я увидел, что оно было перевернуто — фигурка страдающего Иисуса висела вверх ногами!
Воздев треугольный предмет, девушка что-то говорила, ее губы двигались, и наконец я начал разбирать обрывки слов: время от времени ее голос звучал громче и переходил почти в крик.
— Что она говорит? — прошептал Конрой.
— Трудно разобрать, — ответил я. — Какой-то иностранный язык. Я… Томми, да ведь это латынь! Она говорит на латинском!
— Ты должен понимать латынь, — заметил Конрой. — Ты же врач.
Я внимательно прислушивался, но какое-то время не слышал ничего, кроме нашего тяжелого дыхания. Затем девушка возвысила голос в песнопении.
— Nobis miserere mundi… nobis… mundi, — вскричала она и вдруг резко повернулась лицом к алтарю. Моим глазам на мгновение открылся алтарь, и я успел увидеть, что точно в центре его, растопырив лапы, восседает во всей своей непристойной гнусности огромная жаба, выделяясь на темном фоне покрова ужасным пятном лепрозного цвета. Девушка протянула к рептилии черный предмет и воскликнула:
— Domine adduua nos!.. Domine adduua nos semper!
Жаба, не мигая, смотрела на нее; лишь изжелта-зеленые бородавки поблескивали в огне свечи, когда она шевелилась.
— Saboath… deus… sanctus… — пробормотала девушка. Она преклонила колени перед мерзкой рептилией и благоговейно воздела треугольный предмет. — Sanctus…. dominus… sanctus.
Она поднялась, повернулась спиной к алтарю и швырнула треугольный предмет на пол, затем плюнула на него и принялась втаптывать его в пол каблуком.
— Gloria tibi! — громко и торжествующе вскричала она. — Quorum… circumstantium… omnium… et…
Теперь я понял, чем она занималась и что предвещала церемония. Я бешено забарабанил в дверь, надавил на ручку, девушка услышала шум и обернулась. Она не успела договорить фразу, и имена тех, на чьи головы ее молитвы должны были призвать чудовищное зло, так и остались непроизнесенными. На мгновение она замерла перед алтарем, после быстро протянула руку и задернула черный занавес, скрыв непотребное зрелище. Другим быстрым движением она распахнула мантию, сорвала с шеи распятие и бросила мантию и распятие за занавес. Отшвырнув ногой остатки треугольного предмета — теперь я видел, что это всего-навсего кусок черного хлеба — она метнулась к двери. Через секунду дверь распахнулась и девушка возникла на пороге; при свете газовых рожков в коридоре мы впервые смогли ее хорошенько рассмотреть. Она была удивительно красива, с пронзительным взглядом сияющих черных глаз; мне показалось, однако, что в них вспыхивали недобрые огоньки. В этих глазах отражалась неимоверная греховность и неимоверная жестокость.
Она долго стояла на пороге, не говоря ни слова, спиной к ходившей волнами завесе, что скрывала непроизносимые мерзости. Наконец она резко сказала:
— Почему вы позволяете себе стучать в дверь, как.
— Я инспектор полиции Конрой, — прервал ее инспектор.
Она ничего не ответила, и лишь презрительная улыбка тронула ее изогнутые губы.
— Мы хотели бы поговорить с вами, — сказал инспектор.
Внезапно она широко распахнула дверь.
— Входите, — сказала она.
Мы последовали за девушкой в гостиную ее небольшой квартиры, где она зажгла свет. Она не предложила нам сесть. Стоя или расхаживая перед нами, она все время преграждала путь к черному полотнищу, за которым восседала громадная жаба. Всем своим видом девушка выказывала недовольство нашим появлением и желание поскорее узнать цель нашего визита.
Гостиная, где мы находились, была просто и скудно обставлена самой заурядной мебелью, но все предметы обстановки были покрашены в черный цвет, а по дереву бежала, извиваясь, непонятная красная полоса. Кое-где, на предметах с достаточно широкими панелями, позволявшими разместить подобное украшение, красовалась козлиная голова, окруженная желтой каймой. Я насчитал три таких изображения — два на каждой из передних панелей фонографа в углу комнаты, и еще одно на полке откидного столика. Все они были исцарапаны, словно кто-то нарисовал их, нашел неудачными и попытался стереть. И все же, несмотря на царапины и потертости, они были ясно и отчетливо видны. На красной и черной краске, покрывавшей мебель, также заметны были потертости — казалось, мебель обрабатывали наждачной бумагой, готовя ее к покраске.
Инспектор Конрой, не теряя времени на осмотр комнаты, сразу перешел к делу.
— Зачем вы звонили мне прошлой ночью, мисс Кроуфорд? — осведомился он.
