Гастон Доррен - Лингво. Языковой пейзаж Европы
В валлийском подобная замена произошла очень давно: слово catena, латинское заимствование со значением цепь, превратилось в cadwyn, с буквой d. Древние кельты делали такие превращения, даже пренебрегая границами слов: например, в tabarna teka (честная таверна), глухая t слова teka под влиянием соседних гласных превратилась в звонкое d. (Гласные часто озвончают согласные – вот почему в США и Австралии metal может звучать как medal и почему в валлийском слове catena t превратилось в d.) Конечно, этого не происходит, когда такое слово, как teka, стоит после, например, слова eskopos (епископ), потому что после конечного глухого s нетрудно произнести такое же глухое t: eskopos tekos (окончание -os заменяет -a по грамматическим причинам, примерно как в латыни). Заметьте, что это всего лишь один пример: такого рода изменения происходят и с другими согласными, как мы уже видели в случае cwm и pont.
Затем свой вклад в хаос вносит рационализация номер два: отбрасывание безударных окончаний. Это нам тоже знакомо: именно так происходит и в английском и во французском. Вот всего один пример из многих тысяч: у слова good (хороший) было с десяток форм, включая gode, godne и godum, прежде чем его усекли до самого основания. (И правильно сделали, верно?) А когда из латыни вырос французский, старое слово bonus (с тем же значением – хороший) превратилось в bon – и для французского такое обращение с окончаниями типично. Эти изменения бесспорно упрощали английский и французский, так что рационализация давала существенные преимущества. То же и в валлийском: tabarna и teka потеряли конечные a и превратились в tafarn и teg. Теперь можно было бы ожидать, что раз tafarn кончается на согласную, честная таверна будет теперь обозначаться просто tafarn teg. Но после того, как слово teka столетиями произносилось с d из-за предшествующего a, валлийский привык к этому, и честная таверна превратилось в tafarn deg. Появившись с приливом, d осталась и после отлива. В других же случаях, когда существительное раньше не кончалось на гласную (например, eskopos), у валлийского не было стремления произносить t как d. Теперь, когда от слов оторвались окончания, eskopos tekos превратилось в esgob teg: многое изменилось, но t осталась на месте. И снова это лишь один пример: во множестве разных мест происходили различные мутации.
Финальный лоск навела рационализация номер три: правила сделались более логичными. И снова – так поступают все естественные языки: вспомните, как английский избавился почти от всех «нелогичных» форм множественного числа (eyen, namen, kine), оставив лишь несколько диковинок вроде men (мужчины) и sheep (овцы). Согласно старым, сложным правилам валлийского, глаголы вызывали мутации в одних существительных и не вызывали в других. Теперь же прямое дополнение обычно подвергается мутации, а подлежащее – обычно нет. Это определенно проще, но есть и оборотная сторона: мутации больше не облегчают произношение. И конечно, многие существительные вообще не подвержены мутациям, потому что это зависит от первой буквы (помните?), а часто еще и от рода.
Что за беда, можете сказать вы. Если люди говорят на своем языке, им совсем не обязательно понимать, как устроена его грамматика и почему так вышло. Верно, но суть в том, что последовательная рационализация привела к тому, что грамматика валлийского, насыщенная практически бесполезными правилами, делает его тайной за семью печатями для посторонних.
Последнее слово – будь оно валлийским – могло бы существовать в формах фосторонние, босторонние или мхосторонние. И подумайте о валлийских лексикографах. Вот уж федняги!
Валлийское происхождение слова penguin (пингвин), исходно означавшего большую гагарку, спорно. Coomb (ложбина) и corgi (корги) определенно заимствованы из валлийского, а возможно, что и flannel (фланель).
Cwtch – чулан под лестницей. Примечательно, что это слово означает еще и объятия.
40
Строго эргативный
Баскский
Вода течет, горы – нет. Горы подвергаются эрозии со стороны стекающей по их склонам воды, но никогда не сдвигаются с места. Индоевропейские языки похожи на воду. В течение нескольких тысячелетий они растекались почти по всей Европе (и Южной Азии) и в некоторых местах уже исчезли. За последние несколько столетий они заполонили весь земной шар, и теперь полмира говорит на индоевропейских языках: английском, испанском, португальском, французском и т. п.
А вот баскский подобен горе. Какими бы языками его не заливало – кельтскими, латынью, готским или берберским, – он тысячелетиями стоит непоколебимо. Когда-то давным-давно он, возможно, жил в окружении родственных языков, но все они давно канули в Лету. Теперь баскский – язык-остров (лингвисты называют такие изолятами): гора, выступающая из воды, среди моря индоевропейских языков.
Гора и вода: то и другое состоит из молекул, а молекулы – из атомов, но больше между ними нет ничего общего. Точно так же баскский и индоевропейские языки состоят из слов, а те из фонем, но во всем остальном они полностью различны. Одно из наиболее удивительных свойств баскского языка называется эргативностью. Представьте себе такую картинку: после некоторого колебания я звоню Дженни по телефону. Коротко говоря: I hesitate. I call her. (Я колеблюсь. Я звоню ей.) На баскском эти предложения будут выглядеть несколько иначе: I hesitate. Me calls she. (Я колеблюсь. Мною звонима она.) С какой стати? Дело в том, что в баскском эти два предложения входят в две совершенно разные категории – каждая со своими правилами. Разница – в глаголах. Колеблется всегда один человек – колеблющийся, а для телефонного звонка нужны двое: звонящий и вызываемый.
В предложении с одним действующим лицом нет сомнений, кто выполняет действие, выражаемое глаголом. В предложении Я колеблюсь говорящий и колеблющийся обязаны быть одним и тем же человеком, как в английском, так и в баскском. В терминах английской грамматики я – очевидно, субъект. Но к баскскому, как мы увидим позже, слово субъект неприменимо, поэтому будем использовать термин форма 1.
Как только появляется второй участник, ситуация теряет ясность. В нашем предложении три составляющих: два человека и звонок, который делается. Но кто чем занят? Кто набирает номер, а кто слышит звонок? Носитель английского тут, возможно, не видит трудности: звонящий – субъект, которого мы только что переименовали в форму 1, а вызываемый – объект (назовем его формой 2). Так что все очевидно: я звоню ей. В чем проблема?
В английском ее нет, а в баскском есть. Если в предложении два действующих лица (одно делает что-то с другим), форма 1 используется не для активного участника (называйте его как хотите: субъект, агенс, исполнитель), а для того, над кем производится действие (объект, пациенс, претерпевающий). Поэтому предложение Мною звонима она на баскском выражает то, что по-английски выражается предложением
Я звоню ей.
Важно правильно использовать терминологию. Поскольку в баскском языке эквиваленты формы 1 могут использоваться в качестве субъекта только в тех предложениях, где есть всего один человек или предмет (иными словами с непереходными глаголами), то здесь слова субъект и объект неуместны. Вместо них используют слова агенс и пациенс. И это не формальные поправки: эти слова имеют другое значение, чем субъект и объект. В обоих предложениях, которые мы обсуждаем – Я звоню ей и Я колеблюсь, – есть пациенс: женщина, которой звонят, – это пациенс, но и мужчина, который колеблется, – тоже пациенс. Колебания – считают баски – это не то, что делаете вы, вы их пассивно испытываете, отсюда – пациенс. (Пассивный и пациенс оба происходят от латинского глагола pati, означающего страдать. Так же, как и слово пассия, как ни странно.) А вот агенс присутствует только в предложении о телефонном звонке: им является звонящий.
