Евгений Жаринов - Сериал как искусство. Лекции-путеводитель
Сымитированная кинохроника в самом начале фильма вроде бы должна внести объективную историческую конкретность, рассказать то, что думают о Кейне другие. Однако и это оказывается мифологической ситуацией, вполне схожей с тем, как на страницах «Улисса» Джеймса Джойса дублинские обыватели соотносятся с героями «Одиссеи». И попытка Кейна построить гигантский замок Ксанаду, в котором он к тому же собирает различные предметы искусства, является стремлением убежать из настоящего в прошлое ради создания некоего мифологического мира, где законсервированы все времена. Но, тем не менее, это – нереальное Время, вернее, ненужное Время, словно склад забытых вещей, которые останутся бесполезными после смерти их владельца, а вход туда для посторонних строго воспрещён. Даже если человек из реальности вдруг сможет войти в тот мир, то сразу превратится в вещь, как это и произошло с Кейном, который, по сути, оказался чем-то вроде пылящихся в его замке памятников минувшего.
Совпадение начального и финального кадров в фильме не представляется случайным, так как Уэллс по-особому использует в этой картине так называемые флэшбеки. Именно они и призваны были все время прокручивать в нашем сознании определенные темы и мотивы, заданные наподобие музыкальных лейтмотивов, которыми так отличается, например, музыка Вагнера. И это обстоятельство делает вполне уместным сравнение общей поэтики фильма Уэллса с романом Томаса Манна. Но использование флэшбеков является лишь одной из трех новаторских составляющих данной картины. Что же это за составляющие?
Прежде всего, фильм открывается кратким пересказом или оглавлением в виде кинохроники, пересказывающей основные вехи жизни и карьеры Кейна. Таким образом, в самом начале намечаются главные этапы, по которым в дальнейшем будет развиваться интрига. Это абсолютно оригинальный приём: нам не известны другие фильмы, которые бы предварялись подобным вступлением. По сути дела, за несколько минут кинохроники нам кратко пересказали всю картину. Томас Манн предлагал перечитать свою «Волшебную гору» как минимум дважды, чтобы вникнуть в тайный смысл повествования, построенного на ассоциациях и нарушениях прямолинейной логики. А Уэллс не предлагает смотреть свой фильм дважды, а во время единого просмотра делает этот просмотр сразу в двух плоскостях: одна – событийная, та, где царствует параллельный монтаж Чаплина, а другая – ассоциативная, наподобие монтажа Бунюэля и его «Андалузского пса», монтажа, заметим, не мыслимого, по замыслу режиссера, без сопровождения музыки из «Тристана и Изольды» Вагнера.
Второй новаторский элемент: систематическое и неоднократное использование флэшбеков, придающее «Гражданину Кейну» структуру фильма-расследования. Флэшбеки связаны с пятью различными рассказчиками, с которыми общается ведущий расследование журналист. Один из рассказчиков – Фетчер, опекун Кейна – поначалу вступает в действие лишь заочно: как автор читаемых журналистом мемуаров; однако в других частях фильма мы наблюдаем его во плоти. Неожиданный поворот, подстёгивающий любопытство зрителя: первый же человек, к которому обращается за помощью журналист (Сьюзен Александер), отказывается с ним разговаривать; её рассказ окажется лишь пятым из шести флэшбеков. Хотя фильм Уэллса является далеко не первым случаем применения флэшбеков (в истории кино известны яркие примеры фильма Уильяма Хоуарда по сценарию Престона Стерджеса «Власть и слава» («The Power and the Glory», 1933), структурой и содержанием напоминающего «Гражданина Кейна», и фильма Карне 1939 г. «День начинается»), он отмечает собой очень важный этап в использовании этого приёма.
Третий новаторский элемент – это повторение одного и того же события с разных точек зрения при том, что большинство сцен и эпизодов в различных флэшбеках дополняют друг друга. Так, премьера «Саламбо» показана дважды: в пересказе Лиланда (четвёртый флэшбек) и Сьюзен (пятый флэшбек). Повторение одного и того же события в прошлом с разных точек зрения в данном случае, несомненно, введено в кинематограф впервые, хотя с тех пор используется достаточно часто. Упомянем лишь самые прославленные примеры: «Расёмон» Куросавы (1951), целиком основанный на этом приёме, и «Босоногая графиня» Манкевича (1954).
Сразу после выхода на экраны и в первые послевоенные годы фильм произвёл настолько сильное впечатление, что в списках, составляемых историками, критиками и простыми киноманами, он немедленно стал упоминаться – и упоминается до сих пор – в десятке величайших фильмов за всю историю кино. В книге Джона Кобала «Сто лучших фильмов» («The Top 100 Movies», London, Pavilion Books, 1989), вобравшей в себя 80 списков фильмов со всего мира, «Гражданин Кейн» занимает первую позицию.
БИБЛИОГРАФИЯ: сценарий и диалоги в журнале «L’Avant-Scène», № 11 (1962). «The Citizen Kane Book», Boston, Little, Brown, 1971 содержит режиссёрский сценарий и тщательную раскадровку фильма. Полина Кейл в своей знаменитой статье «Raising Kane» приписывает авторство большей части сценария Герману Манкевичу. Её позиция, несомненно, не лишена преувеличений, однако достойна того, чтобы вызвать дискуссию по этому поводу. Также см. Robert L. Carringer: «The Making of Citizen Kane», London, John Murray, 1985. Детальное исследование создания фильма в различных точек зрения. Подлинные документы (в т. ч. фотосъёмка сцены в публичном доме, позднее заменённой на банкет в редакции «Инкуайера» с участием танцовщиц из мюзик-холла). О создании сценария см. Richard Meryman: «The Wit, World and Life of Herman Mankiewicz», New York, William Morrow, 1978. Автор этой биографии утверждает, что обнаружил прообраз санок Кейна: велосипед, принадлежавший маленькому Манкевичу. «Его у него украли, но поскольку он плохо себя вёл, то в наказание так и не купили нового. Велосипед стал для Германа символом обиды, причинённой ему отцом-пруссаком, и нехватки любви, которую он чувствовал всё своё детство». На основании многочисленных свидетельств, в том числе, одного из ассистентов Уэллса, автор также утверждает, что Уэллс использовал все доступные средства, чтобы вынудить Манкевича снять с титров свою фамилию, как автора сценария.
Монтаж звука и изображения
Тезис Жобера о том, что музыка лишь заполняет бреши в фильме «из страха перед длиннотами в статических сценах», опровергается всей практикой звукового кино. Эта практика доказывает, что действие звуковой сферы в фильме усиливается там, где кончается действие зрительной, и что в результате взаимодействия обеих рождается новое эстетико-драматургическое качество, какого ни одна из этих сфер в отдельности не могла бы дать.
Звуковой фильм появился на свет в такой момент, когда другие формы, объединявшие различные виды искусства, уже имели позади многовековую историю развития и создали многочисленные собственные традиции и условности. Но в них всегда преобладал один род искусства: в драме – сценическое действие, в опере – музыка, в балете – пантомима и танец. В кино, разумеется, преобладает визуальный фактор; здесь музыка полностью ему подчинена, но при этом образует с ним единство диалектического типа, ибо только вместе они составляют целостность высшего порядка. Если зрительный кадр имеет самостоятельное и конкретное содержание, то музыка служит обобщающим началом; зрительный кадр конкретизирует – музыка дает обобщенную характеристику и тем самым усиливает воздействие изображения. Вот в чем, по существу, состоит взаимодействие обоих компонентов.
Когда Эдисон в 1887 году построил свой кинескоп, он имел в виду показать только смену кинокадров параллельно с чередованием звуков, которые воспроизводились на изобретенном им ранее кинетофоне (фонографе). Первые демонстрации немого фильма, этой «движущейся фотографии», в кафе, между выступлениями жонглеров или после спектакля теней, сопровождались легкой, развлекательной музыкой, действовавшей по тому же принципу перекрывания шума, как музыка в цирке, в кафе, на ярмарках. В 1892 году была показана «Световая пантомима», в 1895-м Люмьер давал свои кинопрограммы уже под аккомпанемент рояля. В то время в немом фильме использовали музыку главным образом для того, чтобы заглушить сильный треск проекционного аппарата. Задача пианиста, а вскоре, в наиболее роскошных кинотеатрах, и оркестра, в этом и заключалась.
И когда Кандинский выдвинул идею переложения на музыку (омузыкаливания) экспрессионистской живописи, он исходил из положения, что освобождение визуальных явлений от их связи с предметностью могло бы приблизить живопись к музыке и наоборот. Но широкое сближение возможно лишь со зрительным искусством, которое показывает движение зрительных явлений, и осуществимо это только в кино. Предположение Кандинского имело, на самом деле, большую перспективу: к музыке в кино стали относиться не столько как к обычному звуковому экрану, защищающему наш слух от посторонних шумов, дабы не испортить общего эмоционального впечатления от движущихся кадров, но как к мощному выразительному художественному средству, помогающему абстрагироваться от конкретного и вполне реального изображения. Таким образом, создавались все предпосылки для выявления в фильме с помощью музыкального сопровождения иной, скрытой реальности, реальности, воплощенной уже непосредственно в звуке.
