Владимир Обручев - От Кяхты до Кульджи. Путешествие в Центральную Азию и Китай
Князь пригласил нас сесть на коврик, разостланный на земле возле его наследника. Против нас, слева от князя, присели на корточки или на колени адъютанты и приближенные, все в красных халатах и парадных шляпах, ближе всех к князю старый жирный лама с седой бородой, обрамлявшей добродушное лицо. Моя беседа с князем велась так: я говорил, глядя на князя, порусски; мой переводчик Цоктоев переводил помонгольски вполголоса сидевшему возле него адъютанту, который громко докладывал князю; тем же порядком передавались и слова князя. После обычных приветствий, предложения табакерки и распросов о здоровьи и благополучном путешествии я поблагодарил князя за внимание, выраженное присылкой людей, знавших дорогу к лагерю, а затем просил дать мне проводника к Кукунору.
Князь ответил, конечно, что путь туда идет по владениям разбойниковтангутов, что монголы в одиночку туда не ездят, так что одного проводника он дать не может. Он добавил, что если мы всетаки рискнем итти туда, он поручиться за нашу жизнь не может, так как нас только двое (я и Цоктоев), а китайцев считать нельзя, так как это не люди, а «тени людей». Поэтому он советует нам вернуться назад, но если я буду настаивать на своем намерении, то он, желая помочь русскому гостю, может дать мне надежный конвой, конечно, за вознаграждение, чтобы проводить через страну тангутов. Я возразил, что не имею с собой средств, чтобы платить жалованье большому конвою, и потому прошу назначить двух или трех человек, не больше. Я заметил, что до сих пор тангуты не нападали на иностранных путешественников и что в крайнем случае у меня есть оружие для защиты, так что конвой нужен не мне, а проводнику для его безопасности на обратном пути.
Князь обещал подумать и дать ответ на следующий день, на чем аудиенция и кончилась. Беседа продолжалась около получаса, вследствие передачи слов через двух человек, и производилась во время чаепития, для чего передо мной поставили скамеечку, и чай наливали из кувшина, готовый с молоком и солью. На следующее утро ко мне пришли два адъютанта князя в красных халатах и парадных шляпах, один с розовым, другой с синим шариком. Они поднесли мне хадак и маленькую глиняную бутылку с молочной водкой и сообщили, что князь, обсудив мою просьбу, решил оказать мне содействие и назначает проводниками двух надежных людей из его войска, хорошо вооруженных (фитильными ружьями и старыми саблями). Они проводят меня до кумирни Дуланкит в четырех днях пути на восток за плату в половину лана (рубль с лишним) каждому в сутки; они обязаны караулить по ночам и защищать меня до последней капли крови. В Дуланките их заменят воины местного монгольского начальника, к которому князь напишет рекомендательное письмо.
Изложив это, посланцы попросили показать им то оружие, которое позволяет мне не бояться страшных тангутов. Осмотрев берданку, двустволку и револьверы, монголы пришли в восторг от быстроты заряжения и разряжения и согласились, что одной берданкой можно обратить в бегство целую шайку, а револьверами отбить ночное нападение. Не мало удивления вызвал и бинокль. Увидев на столике чернильницу и бумагу, они спросили, нет ли у меня лишней белой бумаги, пустых бутылок, банок и жестянок. Коечто нашлось, и монголы были в восторге от этих ценных для них подарков. Для князя, в ответ на его подарки, я передал им записную книжку с карандашом и перочинный ножик, и посланцы уехали вполне довольные.
Но вскоре один из них вернулся и передал приглашение князя. Приехать к нему пить чай и просьбу послать ему на показ свое оружие. Я послал Цоктоева с берданкой и револьвером в лагерь, где происходила в это время стрельба, так что он мог показать князю стрельбу из этого оружия; я сам поехал уже под вечер, захватив бинокль, фотоаппарат и сочинение Пржевальского с описанием его третьего путешествия по Центральной Азии, в котором были изображены цайдамские монголы и животные.
На этот раз никто не задержал меня на окраине лагеря, где меня встретил Цоктоев, и мы свободно подъехали к палатке князя и попросили одного из выбежавших знакомых уже адъютантов доложить о нашем приезде. Нас немедленно ввели в палатку, окруженную огромной толпой монголов. В противоположность вчерашней торжественной аудиенции, князь принял нас запросто. Он также сидел на возвышении, но голова его вместо парадной шляпы была украшена зеленой ермолкой с обрывками красной кисти; халат, по тангутскому обычаю, был спущен с правого плеча, обнажая всю руку, плечо и половину груди, причем было видно, что князь, как и простые монголы, белья не носит. На грудь спускалось ожерелье из крупных цветных камней — малахита, мрамора и нефрита — выточенных в виде шаров и цилиндров. В дополнение к обнаженному плечу ноги были босые, и толстые монгольские сапоги стояли возле трона.
Число кадушек и горшков перед последним, повидимому, еще увеличилось приношениями его верноподданных. При входе я увидел, что коленопреклоненный монгол поднес князю хадак и глиняную бутыль с водкой, заткнутую комком масла. По обычаю, князь прикоснулся мизинцем к маслу и затем поднес его к губам, словно пробуя продукт. Тот же жест повторил и наследник, которому также был поднесен хадак.
Увидев нас, князь пригласил сесть на те же места, что и накануне, но не подумал извиниться за свой слишком домашний костюм. Передо мной сейчас же поставили скамеечку, подали чашку с чаем, придвинули блюдо с лепешками и кадушку со сметаной, а наследник, по знаку князя, собственноручно насыпал мне в чай горсть мелких китайских сухарей из корзинки, стоявшей на троне возле князя, как большое лакомство, которым угощают только особенно почетных гостей. Соблазнившись сметаной, которой я не видел с тех пор, как оставил русские пределы, я тщетно искал глазами среди кадушек, горшков и бутылей какойлибо инструмент вроде ложки и, наконец, решился зачерпывать сметану краем лепешки прямо из кадушки.
Во время чаепития князь выразил свое удовольствие по поводу нашего знакомства и заметил, что мы хорошие люди, обходительные, не то, что те русские, которые были в Цайдаме тринадцать лет тому назад (третья экспедиция Пржевальского), держали себя с ними свысока, а их переводчикбурят пьянствовал у монголов и в пьяном виде угрожал разными враждебными, действиями.
— «Понятно, — прибавил князь, — что я старался выпроводить этих гостей поскорее и дал им в проводники к границе Тибета самого негодного из моих людей, опасаясь отпустить с ними хорошего человека».
Пржевальский действительно имел столкновение с этим князем, даже ругал его и угрожал ему крутыми мерами, как он сам пишет в своей книге, а полученного проводника называет совершенным идиотом.[5]
Имея десятокдругой хорошо вооруженных конвойных, можно и в чужой стране итти напролом и действовать на туземцев угрозами. Путешествуя же без конвоя, приходится просить, действовать словами или деньгами, если последних достаточно. Первый метод, конечно, производит на туземцев дурное впечатление и увеличивает их неприязненное отношение к европейцам. Но попасть в Лхассу, столицу Тибета, Пржевальскому не удалось, несмотря на конвой и сражения с тибетцами. Другой знаменитый путешественник Потанин ездил без конвоя и всетаки побывал везде, где было нужно, без столкновений с туземцами. Я также путешествовал два года вполне мирно, за одним исключением, и только в бассейн р. Бухаингол не мог попасть изза отсутствия проводника.
Далее князь похвалил берданку, которая все время лежала возле него. Он сказал, что если бы у него был хоть десяток таких ружей, ни один тангут не смел бы показаться в Цайдаме. Револьверы также понравились ему, и он просил продать один из них, но цена в десять лан (21 рубль), которую я спросил, показалась ему слишком высокой. Он, может быть, надеялся на подарок. Двустволка не произвела особого впечатления, князь отдавал предпочтение дальнобойному оружию. Бинокль вызвал большое удивление. Желая взглянуть через него вдаль, князь чтото крикнул, толпа, заслонявшая вход в палатку, опустилась на колени, и он мог любоваться видом на далекие горы через головы своих воинов. Все предметы князь после осмотра передавал адъютантам, и они переходили из рук в руки, затем все вернулось ко мне в целости, кроме пустой гильзы из двустволки, которую ктото припрятал, вероятно, чтобы сделать из нее диковинную табакерку. Князь руководил осмотром, объясняя через адъютантов, как заряжается оружие, с которой стороны нужно смотреть в бинокль. В пылу объяснений вследствие сильной духоты в палатке князь спустил свои халаты и с левого плеча, так что сидел обнаженный до пояса и почесывал себе спину и грудь, по которым струился пот.
Затем я показал князю сочинение Пржевальского. Перелистывая его, князь мало обращал внимания на видовые картинки, но подолгу останавливался на изображениях различных народностей и животных. Он сейчас же узнал своих друзей харатангутов и отпустил по их адресу несколько комплиментов. Он узнал также своего соседа по Цайдаму, князя Дзунзасака, изображенного с четырьмя приближенными. Чтобы дать возможность взглянуть на наиболее интересные картинки всем присутствующим, князь поднимал книгу над своей головой, поворачивая ее во все стороны и объясняя, что изображено, например: бамбарчи (медведь), оронго (антилопаоронго), кукуяман (горный козел), сарлык (домашний як), и вся толпа повторяла разными голосами: бамбарчи, оронго, кукуяман, сарлык с возгласами изумления. С своей стороны, князь захотел похвастать европейской вещью и вытащил из ящика, стоявшего возле него, складной стереоскоп, поломанный и с загрязненными картинками разных сцен из европейской жизни, частью неприличных. Стереоскоп он купил, будучи в Пекине, но содержание многих картинок было ему непонятно, и он спрашивал объяснение их. Пользуясь случаем, я предложил князю снять с него, его воинов и всего лагеря такую же картинку, т. е. фотографию, но ответа не получил. Князь перевел разговор на другой предмет и, немного спустя, надел сапоги и халаты и вышел из палатки. Полагая, что молчание — знак согласия, я расставил свой фотоаппарат на треноге вблизи палатки, так что на матовом стекле получилось изображение палатки и части людей. Это вызвало удивление воинов, обступивших меня и заглядывавших по очереди под черное сукно. Между тем, князь совещался с своими адъютантами и жирным ламой и на мое приглашение посмотреть вид его палатки приблизился только на почтительное расстояние, шагов в 20 от аппарата, и заявил, что уже достаточно снимать, так как это может не понравиться в Пекине. Он, вероятно, боялся, что как только подойдет поближе, то будет изображен на бумаге, как князь Дзунзасак. Пришлось сложить аппарат и пожалеть, что у меня не было карманной камеры, которой я мог бы снять две интересные сцены, вчерашнюю торжественную аудиенцию и полуголого князя с кадушками и горшками у его ног.
