Гийом Аполлинер - Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт
— Актриса закрыла футляр. Это происшествие вконец испортило ей аппетит, кольцо казалось просто омерзительным.
Какая-то гостья воскликнула:
— Не сомневаюсь, что она и не такое видела в своей жизни!
— Разумеется, — согласился писатель, — так устроена человеческая натура: актриса, конечно же, видала кое-что и похлеще. Но именно этого кольца она совершенно не могла выносить, и в тот же вечер выбросила его на помойку.
Послышался слабый крик, а затем звук падающего тела, и рассказчик вынужден был прервать свое повествование. Все мы вздрогнули от неожиданности: сенатор X. лежал возле стула и не подавал признаков жизни. Он посинел, разбух и, без сомнения, умер от разрыва сердца. Все молча стояли вокруг него.
Я мысленно воздал должное этой жертве любви. Назавтра, не в силах вынести мысли, что обладаю кольцом, ставшим настоящей реликвией, я пошел в церковь и благоговейно возложил его на алтарь.
САЛФЕТКА ПОЭТОВ
© Перевод А. Петрова
Художник Жюстен Прерог влачил свое существование над пропастью между искусством и бытием. Он жил с подругой, и время от времени к нему захаживали поэты. Так, за обедом в мастерской, где потолок был усеян — насмешка судьбы — клопами, вместо звезд, четыре поэта, что ни день, сменяли друг друга.
За одним столом они никогда не собирались.
Давид Пикар вырос в Сансерре, в крещеной еврейской семье, каких в городе полным-полно.
Леонар Делес, туберкулезник, выхаркивал свою поэтическую жизнь, корча такие гримасы, что можно было умереть со смеху.
Жорж Остреоль, человек с тревожным взором, размышлял, как некогда Геркулес, о непредсказуемости судьбы.
Хайме Сен-Феликс рассказывал бесчисленные байки, и при этом голова его крутилась во все стороны на шее, которая словно ввинчивалась и вывинчивалась из тела.
Все четверо писали великолепные стихи.
И поскольку обеды следовали один за другим, а салфетки на столе не менялись, всем поэтам доставалась одна та же салфетка; впрочем, они об этом ничего не знали.
* * *Мало-помалу салфетка стала пачкаться.
Тут желтое яичное пятно, там темная полоса от шпината. И еще круглый след от губ, на которых вино не успело высохнуть, и пять сереньких точек — отпечатки пальцев, на время отпустивших столовый прибор, рыбная кость, пронзившая льняную ткань, как копье, присохшая в уголке крупинка риса и, конечно, табачный пепел — где-то слегка, где-то чуть сильнее, вымазавший салфетку.
* * *— Давид, вот ваша салфетка, — говорила подруга Жюстена Прерога.
— Надо будет купить еще салфеток, — добавлял Жюстен Прерог, — запиши, чтоб не забыть, когда у нас появятся деньги.
— Ваша салфетка уже совсем грязная, Давид, — говорила подруга Жюстена Прерога, — к следующему разу я вам ее поменяю. Прачка на этой неделе еще не приходила.
* * *— Леонар, возьмите салфетку, — говорила подруга Жюстена Прерога, — а сплевывать можете в ящик для угля. Как же перепачкалась эта салфетка! Я ее поменяю, как только прачка принесет белье.
— Леонар, надо тебя как-нибудь написать во время харканья кровью, — прибавлял Жюстен Прерог, — пожалуй, я бы даже скульптуру сделал.
* * *— Жорж, мне стыдно каждый раз давать вам одну и ту же салфетку, — говорила подруга Жюстена Прерога, — понятия не имею, что случилось с прачкой. Она никак не может дойти до меня с чистым бельем.
— Давайте обедать, — прибавлял Жюстен Прерог.
* * *— Хайме Сен-Феликс, мне придется дать вам ту же салфетку, что и в прошлый раз, чистых у меня сегодня нет, — говорила подруга Жюстена Прерога.
И поэт начинал рассказывать истории, а Жюстен Прерог слушал, с удовольствием наблюдая за его крутящейся во все стороны головой.
* * *Осень сменяла лето, весна — зиму.
Поэты продолжали, не ведая о том, делить одну салфетку и писать прекрасные стихи.
Леонар Делес харкал жизнью, корча все более уморительные гримасы, и однажды та же участь постигла Давида Пикара.
Вскоре поганая салфетка заразила ни о чем не подозревавших Жоржа Остреоля и Хайме Сен-Феликса.
Подобно отвратительному больничному полотенцу, салфетка была замарана кровью из легких четырех поэтов, а обеды все не кончались.
* * *В начале осени Леонар Делес отхаркнул остаток своей жизни.
В трех разных больницах трое его собратьев по перу, содрогаясь от кашля, как женщины от любовных судорог, умерли почти сразу один за другим. И все четверо оставили восхитительные, словно нашептанные музами стихи.
Но смерть их списали не на обеды, а на голод, нищету и подругу всех поэтов — бессонницу. И действительно, разве может одна-единственная салфетка убить четырех неповторимых поэтов да еще так быстро?
* * *Когда гостей не стало, то и салфетка была больше не нужна.
Подруга Жюстена Прерога наконец решила положить ее в грязное белье.
Разворачивая салфетку, она думала про себя: «И впрямь грязнющая, даже вонять начинает».
Однако расправив ткань, подруга Жюстена Прерога не поверила своим глазам и позвала художника, который в свою очередь тоже изумился, воскликнув:
— Чудеса да и только! Эта грязная салфетка, которую ты тут любезно разложила, подготавливая к стирке, не что иное, как портрет нашего покойного друга Давида Пикара — из разноцветных следов от выпивки и угощений сложились черты его лица.
— Но как это возможно? — прошептала подруга Жюстена Прерога.
Несколько секунд двое молча смотрела на чудесную салфетку, потом осторожно повернули ее.
Но их лица помертвели, когда на другом углу салфетки показалась страшная гримаса харкающего кровью Леонара Делеса, при виде которой раньше можно было обхохотаться.
Все четыре угла салфетки изображали друзей художника.
Жюстен Прерог и его подруга увидели задумчивого Жоржа Остреоля и Хайме Сен-Феликса, рассказывающего какую-то историю.
— Оставь эту салфетку, — резко прервал молчание Жюстен Прерог.
Салфетка упала и расстелилась на полу.
Жюстен Прерог и его подруга долго кружили вокруг нее, как звезды вокруг солнца, а потом этот плат святой Вероники{86} обернулся к ним четырьмя ликами, призывая оторваться от жизни и улететь в пропасть между искусством и бытием.
ЛЖЕМЕССИЯ АМФИОН, ИЛИ ИСТОРИЯ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА ДʼОРМЕЗАНА
© Перевод Л. Цывьян
1. ГИД
Дормезана, моего соученика по коллежу, я не видел лет пятнадцать. Знал я о нем только, что он сделал довольно большое состояние, спустил его и теперь водит иностранцев по Парижу.
Как-то я столкнулся с ним возле одного из самых крупных отелей на Бульварах. Перекатывая во рту сигару, он терпеливо поджидал клиентов.
Он первым узнал меня и заступил дорогу. Видя, что его лицо мне ни о чем не говорит, он порылся в кармане и протянул визитную карточку, на которой значилось: «Барон Иньяс дʼОрмезан». Ничуть не удивившись его явно недавно появившемуся титулу, я обнял его и поинтересовался, как идут дела, много ли в этом году иностранцев.
— Да вы никак принимаете меня за гида, обыкновенного гида? — возмущенно воскликнул он.
— Ну да… — смутился я. — Мне сказали…
— Вам сказали! Тот, кто вам так сказал, пошутил. Вы напоминаете мне человека, который интересуется у знаменитого живописца, как идет покраска. Я, дорогой друг, художник, более того, я сам изобрел свое искусство и единственный, кто им занимается.
— Свое искусство? Черт возьми!
— Нечего смеяться! — строго ответил он. — Я говорю вполне серьезно.
Я извинился, и он со скромным видом продолжил:
— Познав все искусства, я достиг в них больших высот, но художественные поприща, увы, забиты. Отчаявшись сделать имя как живописец, я сжег все свои полотна. Отказавшись от лавров поэта, разорвал почти сто пятьдесят тысяч стихов. Установив таким образом свою независимость в эстетике, я изобрел новое искусство, основывающееся на Аристотелевой перипатетике{87}. Назвал я это искусство «амфиония» в память о поразительной власти, какой Амфион обладал над камнями{88} и прочими материалами, из которых построены города.
Посему все занимающиеся амфионией будут именоваться амфионами.
Поскольку новое искусство требует новой музы, а с другой стороны, поскольку я сам творец этого искусства, а следовательно, и его музы, я просто напросто добавил к сообществу Девяти сестер{89} свою женскую персонификацию под именем баронессы дʼОрмезан. Должен отметить, я не женат, и у меня нет ни малейших угрызений, оттого что я довел число муз до десяти, так как в данном случае я нахожусь в полном согласии с законодательством моей страны, имея в виду принятую в ней десятичную систему.
