Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 4

Первым делом спросят: «Раз опыт не существует «сознательно», раз он не заключается хотя бы отчасти в «сознании», то из чего же он собственно состоит? Нам понятна материя, понятна мысль, понятно содержание сознания, но мы совершенно не знаем, что такое нейтральный и простой «чистый опыт». Скажите нам прямо, из чего он состоит, потому что должен же он состоять из чего-нибудь, или откажитесь от него!»

Это требование легко удовлетворить. Хотя в начале этой статьи я для большей ясности говорил о материи чистого опыта, мне теперь придется сказать, что такой общей материи, из которой состоит всякий опыт, вовсе нет. Материй существует столько же, сколько «природ» испытуемых вещей. Если вы спросите, из чего состоит любая часть чистого опыта, – ответ будет гласить всегда одинаково: «Она состоит из этого, именно, из того, что явствует из протяженности, энергии, плоскости, коричневости, тяжести и так далее. Здесь нечего добавлять к анализу Шадворта Годжсона. Опыт есть не что иное, как собирательное имя для всех этих ощущаемых природ, и помимо времени и пространства (и, если хотите, «бытия») нет такого универсального элемента, из которого состояло бы все.

Следующее возражение более серьезно и на первый взгляд кажется совершенно неоспоримым.

«Раз тот же чистый опыт, взятый два раза, служит то мыслью, то вещью», – гласит возражение, – «то отчего же в обоих случаях атрибуты его так диаметрально противоположны? Как вещь, опыт протяжен; как мысль, он не занимает ни пространства, ни места; как вещь, он красен, тверд, тяжел; но разве кто-нибудь когда-либо слышал о красной, твердой или тяжелой мысли? А ведь только что было сказано, что опыт состоит именно из явлений, а являются именно такие качества. Как же может быть, что, исполняя свою функцию вещи, опыт состоит из них, находит в них свои собственные атрибуты, тогда как, исполняя функцию мысли, он отказывается от них и определяет им другое место? В этом заключено противоречие, из которого нас может вывести лишь радикальный дуализм мысли и вещи. Атрибуты могут быть «интенционально» (по выражению схоластиков) присущи мысли только в том случае, если она представляет собою вид бытия; они могут быть конститутивно и энергетически присущи вещи, только если она представляет собою другой вид его. Простой субъект не может усвоить одни и те же атрибуты так, чтобы иногда определяться ими, а иногда лишь касаться их, как чего-то подразумеваемого, или известного».

Но чем больше вдумываешься в предлагаемое этим противником разрешение проблемы, тем, подобно многим другим теориям наивного реализма, оно все меньше удовлетворяет. Начать с того, что разве мысль и вещь действительно так разнородны, как обыкновенно принято думать?

Никто не отрицает, что некоторые общие категории у них есть. Их отношения ко времени тождественны. Кроме того, обе они могут состоять из частей (психологи обыкновенно подразделяют мысли на части), и обе могут быть сложными или простыми. Обе представляют собою виды, их можно одинаково сравнивать, складывать, вычитать, выстраивать в определенный ряд. Многие прилагательные, служащие для определения наших мыслей, кажутся несовместимыми с сознанием, которое ведь совершенно «призрачно» (diaphanous). Например, они естественны и легки, или утомительны. Он могут быть прекрасны, радостны, интенсивны, занимательны, умны, глупы, сосредоточены, рассеяны, скучны, спутаны, неясны, точны, последовательны, случайны, общи, индивидуальны и так далее. Помимо того, в главах, посвященных «восприятию», курсы психологии приводят множество фактов, доказывающих коренную однородность мысли и вещи. Если бы «субъект» и «объект» были разделены «целым диаметром бытия» и не имели бы общих атрибутов, то отчего же было бы так трудно определить, по поводу наличного и опознанного материального объекта, какая часть его приходит «из органов внешних чувств и какая выходит из собственной головы» наблюдателя? Ощущения и апперцептивные идеи спаяны здесь так крепко, что не легче сказать, где начинаются одни и кончаются другие, чем указать место, где по-настоящему соприкасаются передний план и раскрашенное полотно на недавно вышедших любопытных круговых панорамах61.

Декарт первый определил мысль, как нечто абсолютно непротяженное, и более поздние философы нашли, что это определение правильно. Но какой смысл в утверждении, что когда мы думаем о линейном футе или квадратном аршине, то нашей мысли нельзя приписать протяженность? Адекватный мысленный образ любого протяженного объекта должен обладать протяженностью, свойственной самому объекту. Различие между объективной и субъективной протяженностями заключается исключительно в отношении к контексту. В уме различные протяжения не сохраняют непременно упрямого порядка взаимоотношения, тогда как в физическом мире они между собою связаны и в совокупности составляют великое всеобъемлющее единство, в которое мы верим и которое называем реальным пространством. В качестве «внешних» они как бы враждебны друг другу, взаимно друг друга исключают и держат на расстоянии; тогда как в качестве «внутренних» ряды их расшатаны, и они представляются в каком-то Durch-einander, где единство утеряно62. Но мне кажется почти что бессмысленным выводить отсюда абсолютную непротяженность внутреннего опыта. Оба мира различаются не присутствием или отсутствием протяженности, а взаимоотношением протяженностей, существующих в обоих мираx.

Не ставит ли нас этот вопрос о протяжении на след истины и относительно других качеств? Конечно, и меня удивляет, что на это раньше не было обращено внимания. Почему, например, мы говорим, что огонь горяч, а вода мокра, и все же отказываемся признать, что наше душевное состояние, «занятое» этими (of these) объектами, мокро или горячо? Во вся-ком случае «интенционально», и когда душевное состояние наполнено ярким образом, теплота и влажность заключены в нем в той же мере, как и в физическом опыте. Объясняется это тем, что когда постепенно проясняется общий хаос всех наших опытов, мы убеждаемся в том, что один вид огня всегда сжигает палки и согревает наше тело, а некоторые воды всегда гасят огонь, тогда как другие огни и воды совершенно не действуют. Все действующие опыты, не только внутренне характеризуемые своими природами, но и проявляющие их энергетически в определенных качествах, сталкивая их между собою, неизбежно противополагаются другой группе опытов той же природы, но не проявляющих ее «энергетически». Вот я берусь за опыт с пылающим огнем: я становлюсь рядом с ним, но он меня ничуть не греет. Я кладу на него палочку, и она сгорает или остается зеленой, согласно моей воле. Иду за водой и выливаю ее на огонь, но все остается по-прежнему. Я объясняю все эти факты тем, что называю весь этот ряд опытов нереальным, мысленным рядом. Реальные палки не горят в мысленном огне; мысленная вода вовсе не обязана (хотя, конечно, может) тушить мысленный огонь. Мысленные ножи могут быть остры, но ими не разрежешь реального дерева. Мысленные треугольники остры, но углы их никого не заденут. Реальные предметы, наоборот, сопровождаются последствиями, и таким-то образом реальный опыт просеивается сквозь мысленный, вещи отделяются от верных или воображаемых мыслей о них и дают общий твердый осадок всего опытного хаоса, под именем физического мира. Воспринимаемый опыт, будучи первоначально ярким опытом, представляет собою его ядро. К нему мы прибавляем множество отвлеченных опытов, придавая им силу в нашем воображении и созидая с помощью их более отдаленные части физического мира; а вокруг этого ядра реальности, точно полоса туч, плывет мир несвязных фантазий и чистых рапсодий. В облаках нарушается много правил, соблюдаемых в ядре. Протяженности там ничем не ограничены; движение не повинуется законам Ньютона.

Существует особый вид опытов, которым, независимо от того, рассматриваем ли мы их как субъективные или объективные, мы приписываем в качестве атрибутов их многоликие природы, потому что в обоих контекстах они сильно воздействуют на своих соучастников, хотя ни в коем случае не так «сильно» или резко, как воздействуют друг на друга вещи с помощью своей физической энергии. Я имею здесь в виду оценки, представляющие собою обоюдоострую сферу бытия, так как они с одной стороны относятся к эмоциям, а с другой – имеют объективную «ценность», кажутся не совсем внутренними и не совсем внешними, как будто обособление их началось, но еще не завершилось.

Например, опыт над неприятными объектами обыкновенно весьма неприятный опыт; восприятия красоты, уродства охотно принимаются за красивое или уродливое восприятие; интуиции нравственно возвышенного суть возвышенные интуиции. Прилагательное иногда бродит как бы в нерешительности, на чем ему остановиться. Говорить ли о соблазнительных мечтах или о мечтах о соблазнительных вещах? О злых желаниях или желаниях зла? О здравых мыслях или о мыслях о здоровых объектах? О добрых поползновениях или поползновениях к добру? О чувствах обиды или обидных чувствах? Характеристики эти изменяют контекст в уме и в вещи, иные корреляты исключают, другие вызывают, то для них неизбежно, другое несовместимо с ними. Но дело здесь не поставлено на такую «упрямую» ногу, как там, где оно касается физических качеств, оттого что красота и уродство, любовь и ненависть, приятное и неприятное в иных сложных опытах сосуществуют.