Конрад Лоренц - Кольцо царя Соломона

В подобных случаях сентиментальный любитель животных, наделяющий их человеческим интеллектом, может сколько угодно клясться в том, что птица понимает произносимые ею слова. Конечно, этот взгляд абсолютно неверен. Даже умнейшая из всех «говорящих» птиц, которая, как мы вполне могли убедиться, способна согласовывать свои высказывания с конкретной частной ситуацией, тем не менее, не может практически применять свой дар, сознательно используя его для достижения простейших целей. Профессор Кёлер, который может похвастаться огромнейшими успехами в искусстве дрессировки животных (он, например, сумел научить голубя считать до шести), пытался заставить своего талантливого серого попугая по кличке Гриф произносить слово «пища», когда последний был голоден, и «вода», когда тот испытывал жажду. Эта попытка не имела успеха, не смогли добиться этого и другие исследователи. Подобная неудача уже сама по себе примечательна. Поскольку, как мы уже видели, птицы могут согласовывать произносимые ими звуки с конкретной ситуацией, следовало бы ожидать, что их высказывания будут в первую очередь ассоциироваться с определённой целью. Однако мы с удивлением обнаруживаем, что птицы не способны поступать подобным образом. Это тем более странно, что животное, как правило, приобретает новые формы поведения именно для того, чтобы использовать их в определённых целях. Наиболее курьёзными оказываются те новоприобретённые действия, цель которых — определённым образом воздействовать на человека-хозяина.

Самая нелепая из известных мне привычек такого рода возникла у южноамериканского попугая тирика[50], принадлежавшего профессору Карлу фон Фришу. Этот учёный выпускал своего питомца полетать на свободе только после того, как попугай на глазах у хозяина опорожнял свой кишечник. Таким образом, в последующие десять минут прекрасная мебель учёного была в полной безопасности. Попугай быстро уяснил себе связь между этими двумя фактами. Отныне, если он испытывал страстное желание выбраться из своей тюрьмы, то изо всех сил старался выдавить из себя крошечные порции испражнений и как раз в те моменты, когда профессор фон Фриш проходил мимо клетки. Даже в том случае, если кишечник птицы был совершенно пуст, она все же отчаянно старалась опорожнить его, рискуя повредить свой организм этим неистовым напряжением. Видя такую картину, нельзя было не выпустить бедное создание на свободу!

А вот умный Гриф, гораздо более развитый, чем мелкие попугаи тирика, не способен даже научиться произнести слово «пища», когда он голоден. Весь этот совершенный аппарат птичьей гортани и головного мозга, позволяющий высокоразвитым пернатым имитировать сложные звуки и даже строить смысловые ассоциации, оказывается, не имеет отношения к потребностям наилучшего выживания вида. Мы тщетно будем спрашивать себя, почему это так.

Мне известна лишь одна птица, которая научилась пользоваться словами человеческой речи для достижения своего конкретного желания, иначе говоря — установила причинную связь между произносимым ею звуком и определённой целью. Совсем не случайно эта птица оказалась вороном. Я убеждён, что ворон наиболее развит умственно по сравнению со всеми другими пернатыми. У ворона есть особый врождённый крик, имеющий тот же смысл, что и галочье «кья», — он адресуется другим особям вида и означает приглашение лететь следом. Призывный крик ворона — это звучное, гортанное и в то же время металлически резкое «крак-краккрак». Когда птица желает склонить другую, сидящую на земле, лететь вместе с ней, она проделывает те самые движения, которые описаны мной в главе о галках. Ворон подлетает к собрату сзади, проносится почти вплотную над ним, покачивая сложенным хвостом и одновременно произнося своё «крак-раккрак», которое в эти мгновения звучит особенно резко, как залп коротких взрывов.

Мой ворон Роу, названный так звукоподражательно по крику молодой птицы, даже став взрослым, оставался моим преданным другом. Когда у него не было более интересного дела, он сопровождал меня в длительных прогулках, в лыжных походах и даже в экскурсиях по Дунаю на моторной лодке. В свои последние годы птица не только тщательно взбегала незнакомых людей, но и питала сильную антипатию к тем местам, где ей однажды случилось испугаться и с которыми у неё были связанны другие неприятные воспоминания. Здесь ворон неизменно спешил спуститься с высоты, чтобы быть рядом со мной в опасном месте. Более того, он не мог спокойно видеть меня в тех местах, где, по его мнению, было небезопасно. И точно так же, как мои старые галки пытаются заставить своих беспечных детей взлететь с земли и следовать за ними, мой Роу пикировал на меня сверху и сзади и, промчавшись вплотную над моей головой, покачивал хвостом, и снова взмывал кверху. При этом он косился назад через плечо, чтобы удостовериться, что я следую за ним. Ещё раз подчёркиваю, что вся цепь этих движений является сугубо врождённой. Однако, проделывая свои пируэты, птица одновременно произносила вместо соответствующего призывного крика своё собственное имя, выкрикивая его с совершенно человеческими интонациями.

Наиболее замечательно в этой истории то обстоятельство, что Роу обращался с этим словом только ко мне. Имея дело с себе подобными, он в соответствующие моменты неизменно произносил врождённый призывный крик. Было бы ошибкой думать, что я невольно натренировал птицу. Такая вещь могла бы случиться только при неоднократном совпадении трех независимых друг от друга факторов. Я должен был всегда следовать за вороном как раз в те моменты, когда он действительно нуждался в моем обществе и одновременно по чистому совпадению произносил бы своё имя. Только столь мало вероятное совпадение могло бы послужить причиной возникновения у птицы подобной смысловой ассоциации. Нет, я верю, что поведение Роу не было делом случая. Должно быть, у старого ворона возникла своего рода догадка, что слово «Роу» — это мой призывный крик! Царь Соломон был не единственным человеком, способным разговаривать с животными. Но ворон Роу, насколько мне известно, оказался единственным животным, обратившимся к человеку с человеческим словом. Неважно, что это слово не более чем простой призывный крик.

ПРИРУЧЕНИЕ ЗЕМЛЕРОЕК

Природа, обагряя кровью клык,

Против себя же поднимает крик.

Все землеройки относятся к числу животных, которых особенно хлопотно содержать в неволе. Не из-за пресловутой трудности их приручения, а потому, что обмен веществ этих мельчайших из всех млекопитающих идёт чрезвычайно быстро, и при отсутствии пищи они умирают от голода всего за какие-нибудь два-три часа. Зверьки эти поедают только живую добычу — различных мелких животных, главным образом насекомых, да ещё в таком количестве, что дневная порция корма превышает их собственный вес. Поэтому комнатная землеройка — это весьма капризный постоялец, требующий неустанного внимания. Мне долгое время не удавалось продержать живых землероек в течение сколько-нибудь длительного срока. Те зверьки, которых мне случалось приобрести, очевидно, лишь недавно попались в ловушку, но они уже находились в плохом состоянии и очень скоро погибали. Ни разу в моих руках не оказалось здорового экземпляра.

Надо сказать, что отряд насекомоядных[51] стоит на одной из самых низких ступеней генеалогической лестницы млекопитающих, поэтому эти животные представляют особый интерес для сравнительной этологии. Насекомоядные — большая группа, но я был удовлетворительно знаком лишь с поведением обыкновенного ежа, поскольку этология этого интереснейшего животного была досконально изучена берлинским профессором Гертером. О поведении других представителей этого отряда практически ничего не было известно. В связи с тем, что насекомоядные ведут ночной и преимущественно подземный обрез жизни, почти невозможно получить достаточно полные данные путём полевых наблюдений, а трудность содержания этих зверьков в неволе препятствует изучению их в лабораторных условиях. Вот почему я официально включил этих животных в программу своих исследований.

Сначала я пытался держать у себя обыкновенного крота. Достать здоровое животное не представляло труда — зять поймал мне его по заказу в своём питомнике. Оказалось, что крот прекрасно может жить в условиях неволи. Он сразу проглотил почти невообразимое количество земляных червей, причём тут же начал брать их прямо из моих рук. Однако как объект для изучения поведения крот совершенно разочаровал меня. Несомненно, было очень интересно наблюдать, как животное за какие-то несколько секунд просто исчезало, моментально закапываясь в землю; заслуживала внимания чрезвычайно эффективная работа его сильных лопатообразных передних лап, всю мощь которых вы смогли бы почувствовать, если бы попытались удержать крота одной рукой. Наконец, совершенно замечательно, с какой поразительной точностью пребывающее под землёй животное определяло по запаху местонахождение дождевых червей, которых я клал на поверхность почвы в террариуме. Но, кроме этих немногочисленных наблюдений, мне ничего не удалось узнать о жизни крота. Животное не становилось ручным, оно оставалось на поверхности не больше времени, чем ему требовалось для пожирания своего корма. После этого крот погружался в землю с такой же быстротой, с какой подводная лодка погружается в водную пучину. Вскоре меня стала утомлять постоянная необходимость добывать необъятное количество живых существ, которое крот требовал для своего пропитания, и через несколько недель я выпустил животное в сад.