Юрий Стрелец - Смысл жизни человека: от истории к вечности
«Достоинство» – ключевое слово, означающее, что человек должен не просто стремиться к счастью, как это утверждали многие эвдемонистически ориентированные мыслители всех времен, но должен быть «достойным своего счастья». И свобода – обязательное, а не желательное, или какое-то дополнительное, условие достижения этого состояния. Человек сам творит себя, самоопределяясь в своем мире. Свобода – это возможность действовать независимо от посторонних определяющих ее причин. «Итак, я говорю; каждое существо, которое не может поступать иначе, как руководствуясь идеей свободы, именно поэтому в практическом отношении действительно свободно… Я утверждаю, таким образом, что каждому разумному существу, обладающему волей, мы необходимо должны приписать так же идею свободы и что оно действует, только руководствуясь этой идеей… Разум должен рассматривать себя как творца своих принципов независимо от посторонних влияний…»217
Отсюда вытекает знаменитый «категорический императив» Канта, или «принцип поступать только согласно такой максиме, которая может иметь предметом самое себя также в качестве всеобщего закона». Воля, по Канту, есть сама для себя закон, «следовательно, свободная воля и воля, подчиненная нравственным законам, – это одно и то же».218
«Моральное долженствование есть, следовательно, собственное необходимое воление [человека] как члена умопостигаемого мира и лишь постольку мыслится им как долженствование, поскольку он в то же время рассматривает себя как члена чувственно воспринимаемого мира».219
Долженствование, так сказать, достраивает человека до целого, и в этом целом достигается универсальность его отношения к другим людям. Они должны восприниматься как цель, а не как средство осуществления каких-либо, пусть и самых возвышенных целей. Выше человека для человека в идеальном контексте его существования не может быть ничто эмпирическое. (Современный человек, имеющий трагический опыт различных потрясений в XX веке, двух мировых войн, геноцида, «холокоста», «голодомора», и прочее, убедился в правоте выводов Канта). И Кант избегает каких-либо конкретных формулировок смысла человеческой жизни, так как это бы означало проникновение в наши рассуждения «материи» поступков, материальных склонностей: «Если разумное существо должно мыслить себе свои максимы как практически всеобщие [выделено мной – Ю.С.] законы, то оно может мыслить себе их только как такие принципы, которые содержат в себе определяющее основание воли не по материи, а только по форме».220
Всякое «материальное» наполнение форм нравственного законодательства (например «стремлением к удовольствию, счастью» или «избеганием страданий», как это делали древние греки) не обеспечивает, точнее, делает затруднительным универсализацию моральных требований, «так как само это единодушие было бы только случайным».221 Универсальным требование должно быть с необходимостью, тогда только оно категорическое, может принять форму закона. Любая материальная склонность, какой бы целесообразной она не являлась, «слишком далеко от того, чтобы быть пригодной для всеобщего законодательства…» и «в форме всеобщего закона она, скорее должна уничтожить себя».222
Мы видим отсюда, что, если бы Кант взялся за формулирование идеи смыла жизни человека, то он не стал его обозначать как нечто конкретное, как некую определенную цель (богатство, слава, здоровье, добродетель и т.п.). Поступок должен осуществляться не в соответствии с законом, различно толкуемым и понимаемым людьми в разных обстоятельствах жизни, а исходя из него как априорной данности, которую следует уважать саму по себе.
«Поэтому удивительно, каким образом, поскольку желание счастья, а стало быть, и максима, в силу которой каждый превращает это желание в определяющее основание своей воли, имеют общий характер, разумным людям могло прийти на ум выдавать его на этом основании за всеобщий практический закон. В самом деле, так как обычно всеобщий закон природы приводит все к согласию, то здесь, если хотят придать максиме всеобщность закона, возникла бы крайняя противоположность согласию, самое худшее противоречие и полное уничтожение самой максимы и ее целей… Таким образом, создается гармония, подобная той, какую рисует известное сатирическое стихотворение по поводу сердечного согласия двух супругов, разоряющих друг друга: «о, удивительная гармония! Чего хочет он, того хочет и она…».223
Согласие, как следствие необходимой уневерсальности нравственного закона, должно осуществляться на его основе, а не на базе одинакового эгоизма сторон, чьи интересы противоположно направлены. Согласие в обществе не возникает из согласования интересов, по принципу разумного эгоизма, оно базируется на универсальном фундаменте, который «ничей» и, значит, относится ко всем. Сама же идея необходимости этого фундамента конституирует достоинство каждого.
Независимость поступка индивида от всякой материи закона, от какого-либо желаемого объекта – есть свобода в негативном смысле; а вот законодательство чистого практического разума – это свобода в положительном смысле (свобода «от» и свобода «для»…).
Определяющим основанием свободы воли не может быть ни принцип личного счастья, ни принцип счастья всеобщего:224 «можно, конечно, дать общие (generelle), но вовсе не универсальные правила, то есть, такие, какие чаще всего и встречаются, но не такие, какие должны иметь силу всегда и необходимо; стало быть, на них не может основываться никакой практический закон».225(Часто используя понятие «закон», Кант хочет нам объяснить, что универсальное означает не только то, что применимо ко всем, но и всегда, с необходимостью. И в этом ракурсе смысла категорического императива, становится понятным отказ Канта от материи практического принципа, от его конкретного содержания, ибо нравственный закон один: «поступай так…»).
«Предполагается, что одна лишь законодательная форма максимы есть достаточное определяющее основание воли; надо найти свойство той воли, которая определяема только этим основанием».226
Почему нравственный закон имеет форму императива, категорического проявления? Потому что у человека «нельзя предполагать святой воли, то есть такой, которая не была бы способна к максимам, противоречащим моральному закону».227 Отношение нашей обычной (не «святой» воли к этому закону «есть зависимость, под названием обязательности, которая означает принуждение к поступкам, хотя принуждение одним лишь разумом и его объективным законом, и которая называется поэтому долгом…».228
Таким образом, самоопределение человека в его наиболее адекватном качестве (нравственном) как механизм обнаруживается в самопринуждении: внутреннем, интеллектуальном, добровольном. Человек именно свободен тогда, когда сознает необходимость выхода в это, чисто человеческое качество.
Всем разумным существам подобает двигаться к святости воли;
«уверенность в бесконечном прогрессе своих максим и в неизменности их для постоянного движения вперед, то есть добродетель, есть самое высшее чего может достичь высший практический разум, который сам в свою очередь … никогда не может быть завершенным, так как уверенность в таком случае никогда не становится аподиктической достоверностью и как убеждение очень опасно».229
Все заблуждения философов в вопросе о высшем принципе морали, по Канту, проистекает из того, что «они искали предмет воли, дабы сделать его материей и основой закона… вместо того чтобы сначала искать закон, который a priori и непосредственно определял бы волю и только сообразно с ней – предмет… Древние ясно обнаруживали эту свою ошибку тем, что целью своих моральных изысканий ставили только определение понятия о высшем благе, стало быть, о предмете, который потом намеревались сделать определяющим основанием воли в моральном законе…».230
Представление о высшем благе, о всевозможных благородных и возвышенных деяниях, считает Кант, только настраивает ум на моральный фанатизм и самомнение, тогда как он более всего нуждается в мудрой дисциплине нравов, в повелении долга, который не дает «предаваться мечтам о воображаемых моральных совершенствах» и ставит « в рамки смирения (то есть самопознания) как самомнение, так и самолюбие, которые охотно забывают свои границы».
Долг! Ты возвышенное и великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям, ты требуешь подчинения, хотя бы, чтобы побудить волю, и не угрожаешь тем, что внушало бы естественное отвращение в душе и пугало бы; ты только устанавливаешь закон, который сам собой проникает в душу и даже против воли может снискать уважение к себе (хотя и не всегда исполнение)…».231
