Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 13
Обратимся теперь к учению Ренувье об априорных законах сознания, которые Ренувье гуртом называет категориями. Априорность определяется всеобщностью и необходимостью известной умственной функции; она всегда присутствует в процессе познания, и ее нельзя отмыслить прочь. Ренувье ограничивается кoнcтaтиpoвaниeм, описанием априорных функций сознания, но он не доказывает их необходимости. Они в его таблице положены рядом механически, но не образуют между собою необходимых синтезов мысли и не поставлены в связь (за исключением категорий отношения, качества и количества) с законами мышления. В этом отношении Ренувье напоминает «полукантианца Уэвеля»8. Категория финальности вносит с собою телеологическую точку зрения на бытие, которой нет места там, где речь идет о необходимых законах сознания. Категория личности, как мы видели, принята без достаточного основания. На эту разрозненность таблицы категорий и отсутствие в ней всякого объединяющего принципа (в виде единства трансцендентальной апперцепции у Канта) справедливо указывает Сеайлль.
Наиболее важная для Ренувье из всех категорий, наряду с отношением, категория числа, в виду этого мы сосредоточим на ней, главным образом, наше внимание. Ренувье законченная «актуальная» бесконечность представляется каким-то кошмаром. Он не скупится на указания логической нелепости в понятии бесконечно большого числа. Он усматривает в понятии бесконечно малого, играющем такую капитальную роль в науке, известную полезную фикцию, методологическую уловку исчисления. Он строго разграничивает (что уже делал Кант) infinitum – бесконечное от indefinitum – неограниченно большого. И он во всех этих рассуждениях прав. Но какие выводы он делает отсюда? Он утверждает, что прямым следствием закона числа является: ограниченность мира в пространстве и времени, реальная разделенность мира на определенное (чудовищно большое) число неделимых физических элементов (и притом одушевленных), реальная разделенность времени на определенное число прерывных конечных мгновений, изменения на ряд обособленных «толчкообразных» изменений. Реальное движение, по его мнению, состоит из суммирования малых конечных перемещений, ибо в противном случае аргументы Зенона против движения являются абсолютно неопровержимыми. Если движение от А до В слагается из бесконечно большого числа частей или моментов, то, действительно, по его мнению, расстояние от А до В никогда не может быть пройдено. Все это всего яснеe выражается в отношении Ренувье к антиномиям Канта: он принимает за истинные тезисы конечности (ограниченность и начало мира, численная определенность его составных частей, возможность абсолютного начала в ряде причинно обусловленных перемен, т. е. свободы воли и первопричины мира). Все это вместе поражает своею парадоксальностью и тою стремительностью, с которою Ренувье хочет навязать истинность тезисов читателю. Неужели так просто решаются антиномии Канта, и почему же он, принимавший закон числа, не соблазнился таким простым прямолинейным решением вопроса? Антиномии Канта, особенно первые две, представляют гениальный «Experiment der Vernunft» для определения того, как человек понимает мир, метафизически или критически. Первые две антиномии по их замыслу – волчья яма, в которую неизбежно попадает каждый, кто пожелает уклониться от их критического разрешения. А такое уклонение возможно в троякой и только в троякой форме: I) Или можно признать, что тезис и антитезис – оба истинны зараз, что мир зараз и конечен, и бесконечен, что противоречие лежит в природе мира, и что с этим ничего не поделаешь: наш разум бессилен охватить эту природу. Таков взгляд Гамильтона и Спенсера – такого взгляда на антиномии придерживался и Ренувье в первый период своей философии – это точка зрения иррационализма. II) Или можно признать, что мир бесконечно разделен и представляет в пространстве и времени an und für sich бесконечно большую величину, состоит из бесконечно большого числа частей пространства и времени – взгляд инфинитизма, III) или можно признать, что мир конечен, как это делает Ренувье, – финитизм. Во всех трех случаях отвечающий попадает, по выражению Канта, в положение подставляющего решето, когда вопрошающий делает вид, что доит козла – иначе говоря, самый вопрос: «каков мир сам по себе», независимо от познающего субъекта (для которого он всегда безграничное in indefinitum явление)? есть нелепый вопрос, на который может быть лишь нелепый ответ. Мир в целом и составных частях для сознания не есть данность, но всегда задание. И в самом деле, освободившись от нелепости бесконечно большого числа, Ренувье поспешно принимает тезу финитизма, не желая исследовать ближе, не находится ли она в вопиющем противоречии с другими категориями. А между тем ее принятие связано с признанием ограниченности времени и пространства. Спрашивается, чем же ограничены время и пространство? Ведь самое понятие их предполагает возможность беспредельного продолжения! Равным образом начало мира предполагает предшествующее ему пространственно-временное небытие. Но ведь, по Ренувье, познающее соотносительно с познаваемым, и не придется в данным случае допустить познание небытия? Первопричина опять же есть contradictio in adjecto – еще Шопенгауэр справедливо заметил: причинность не извозчик, ее нельзя отпустить, когда вздумается. Всякая причина есть следствие другой причины, отвергать это положение значит отвергать основную категорию Ренувье, категорию отношения. Далеe, мы все познаем в отношениях и, следовательно, для нас нет абсолютных величин, между тем, признавая мир ограниченным, мы должны признать в природе абсолютно большую конечную величину – размер мира. Если мир имел начало, то по тем же соображениям он должен иметь и конец. Все это слишком несообразно и напоминает учение Аристотеля и схоластические церковные представления. Аналогичный взгляд мы встречаем у Гартмана, который связывает учение о начале и конце мира с понятием энтропии9.
Категория причинности представляется у Ренувье весьма неясной. Он толкует ее то в духе Мэн-деБирана, то в духе Юма, то в духе Канта. То мы должны понимать причинность по образу и подобию волевого акта, то Ренувье подчеркивает чисто эмпирическую, не необходимую природу причинности, то он признает в ней априорную категорию. He может быть сомнения, что для Ренувье причинность не должна иметь значение необходимой формы познания, ибо главное обоснование ее, по Канту, строится на сплошности опыта, а Ренувье именно эту сплошность принципиально отрицает, справедливо указывая на то, что допущение ее неизбежно приводит к детерминизму. Равным образом Ренувье не учитывает того обстоятельства, что и для Канта нет априорной необходимой связи между данным событием А и предшествовавшими ему известными нам условиями α β γ, но есть априорная необходимость в том, чтобы данное событие вообще имело строго определенные условия для своего возникновения. Последнее категорически отвергается Ренувье.
Чтобы объяснить изменение, Ренувье считает недопустимым разлагать его на бесконечное число степеней, так же как пространство и время (по закону числа), ни слагать из ряда моментов неподвижности, как в кинематографе, но считает нужным слагать всякое заметное изменение из ряда минимальных изменений, между которыми есть скачки. Остается совершенно непостижимым, почему бы этим изменениям нельзя быть снова разложенными на еще меньшие. Ренувье рассуждает сходно с Юмом, который подобным же образом слагал пространство из минимально ощутимых ломтиков (minimum visibile). Правда, Ренувье считает элементарные ломтики времени, пространства и изменения лежащими далеко ниже порога сознания, но все же он тем самым допускает в природе абсолютно малые размеры. Кто может поручиться, что человек или высшие существа, если не невооруженным глазом, то при помощи технических приспособлений (каких-нибудь микрометров), косвенным образом не найдут возможным разделить minimum divisibile? Ренувье скажет, что такое предположение фантастично, что практически невозможно дойти до minimum'a делимости пространства времени и изменения, но это не устранит указанной выше несообразности – нарушения закона относительности: сплошность и прерывность, единство и множество – понятия соотносительные, разрыв между ними ведет к противоречию. Прерывы, скачки и пустоты в природе немыслимы, если их понимать в абсолютном смысле слова – in mundo non datur hiatus во времени и saltus в пространстве.
Гносеологический волюнтаризм Ренувье, родственный прагматизму Джэмса и учению о трансцендентном долженствовании Риккерта, исходит, как мы видим, из положения, что суждение есть акт воли, и притом, свободной принять его или отвергнуть. Отсюда Ренувье выводит, что даже гносеологическая необходимость не имеет объективно принудительного характера до тех пор, пока мы не поверим в истинность суждения, не примем его. Если признать, думает он, что все наши суждения, и истинные, и ложные, суть акты необходимые, то придется устранить критерий для различия истинного и ложного, ибо история философии показывает, что за объективно необходимое принимают во все времена прямо противоречащие суждения. Отсюда вывод: добровольное принятие суждения свободным актом воли, свободная вера в его истинность – единственное условие для существования науки, которая зиждется на вере. Только непосредственные чувственные данные навязываются помимо веры, только в них не сомневается ни один скептик, все остальное предполагает добровольную веру в тезисы реальности. Эта теория поражает своею неубедительностью. Без сомнения, всякое высказывание есть не только интеллектуальный, но и волевой акт. Из этого, однако, отнюдь не следует, что это – акт свободной воли. Бесспорно, от моей воли зависит принять или отвергнуть необходимое суждение (например (1+1=2), однако, разве следует отсюда, что некоторое соотношение субъекта и предиката не навязывается мне при этом принудительно. Но в таком случае нужно признать, что все суждения (и истинные, и ложные) совершаются по необходимым психологическим законам природы? Да, это необходимо допустить – различие между истиной и заблуждением при этом сохранится вполне, ибо 1) суждение, кажущееся истинным, но ложное по существу, может быть исправлено умственной поверкой, сличением данных опыта и коллективной поверкой и опытом других людей; 2) критерием истинности суждения все же остается его свобода от противоречия и согласование с опытом, независимо от того, из какого психологического источника, свободного или необходимого, оно произошло, оценка его истинности не имеет никакого отношения к его происхождению. 3) Предопределенность в развитии знания у отдельного человека или человечества, которая признается детерминизмом, отнюдь не есть гносеологический фатализм, как понимает его Ренувье. Если можно спорить о моральном прогрессе человечества, то его интеллектуальный прогресс вне сомнений. В этом прогрессе нет логической необходимости, как и во всяком процессе природы, но по мере организации всей человеческой науки в одно соборное целое он приобретает все большую и большую вероятность. В самом темпе движения научной мысли заметно все возрастающее ускорение. В частности в истории философии прогресс совершается гораздо медленнее, чем, например, в технике, но и он обеспечивается тем, что человечество может не только углублять и расширять проблему истинного познания, но путем психологического изучения заблуждения, путем раскрытия механизма логики чувств и внесения поправок в процесс познания благодаря изучению факторов, препятствующих строго логическому развитию мысли, ускорять наступление вечного мира в философии, который, конечно, все же является лишь бесконечно отдаленной точкой в непрестанном движении, ибо наука и познание по самой своей природе не завершимы, а мир есть вечная проблема. 4) Если в самой структуре познания нет объективно принудительных поводов к признанию необходимости, то надо сказать, что их вовсе нет. Между тем, Ренувье делает исключение для непосредственных данных сознания10. Для принятия их, по его мнению, не нужно никакого акта веры или воли: они сами навязываются. В таком случае что-нибудь из двух: или I) эти «данные», в которые не входит ни память, ни категория в смутном виде, ни законы мышления, суть просто ничто – фикция чистых ощущений; или II) они виртуально заключают в себе элементы логической и гносеологической необходимости. В последнем случае свобода отвергнуть необходимое суждение сводится к свободе отвергнуть его на словах из упрямства, из философского озорства. Ведь, суждение может быть невысказанным, и даже не связанным со словами, но, как умственный акт, оно все же сохранит свое значение. Таким образом, всякое познание (и непосредственное восприятие тоже) нуждается в вере, но за то ни в каком познании очевидность не сводится к вере, вера только поддерживает данную извне в самом акте суждения логическую необходимость. В своем отношении к метафизике Ренувье напоминает Конта: оба признают единственной действительностью феномены. Оба под метафизическим разумеют недоступное чувственным восприятиям: для Конта химический состав звезд объект метафизики, ибо звезды слишком отдалены от наших органов чувств. Точно так же и для Ренувье: центральные монады, «гении» недоступны нашему познанию: первые но своей миниатюрности, вторые – по отдаленности в пространстве, (жители других планет), но все же это – чувственные реальности. Сам бог или сами боги у Ренувье – совершенные, но конечные, ограниченные существа.
