Моника Спивак - Мозг отправьте по адресу...
Преобладания устной или письменной речи не было. По-моему, и та, и другая были развиты гармонично.[142] Легко и свободно и писал, и говорил.
Статистические таблицы, цифры, выписки писал всегда необычайно четко, с особой старательностью, – это «образцы каллиграфии». Выписывал их охотно, всегда и цифрами, и кривыми, и диаграммами, но никогда не диаграммами изобразительными (в виде рисунков). Так одна статья (1912–1913 г.) в полном собрании сочинений фигурирует как его статья и к ней диаграмма с рисунками. Это не его статья и диаграмма. Это мои. И диаграмма с рисунком – одно из доказательств.[143]
Статистическую графику использовал широко, чертил сам и очень четко.
Никак и никогда ничего не рисовал.
Читал чрезвычайно быстро. Беллетристику читал всегда медленнее, чем специальную литературу.
Читал про себя. Вслух ни я ему, ни он мне никогда ничего не читали, в заводе этого у нас не было: это же сильно замедляет.
Шепотом при чтении иногда говорил, что думал в связи с чтением.
Вдаль видел [нрзб. ] хорошо. Они с мамой (моей) часто соревновались в этом деле (она дальнозоркая, он нет). Но у него ведь, вы знаете, глаза были разные.
Глазомер у него был хороший – стрелял хорошо и в городки играл недурно.
Цвета и оттенки различал очень хорошо и правильно. В сумерки? Наверное видел хорошо. Галлюцинаций, иллюзий, неузнаваний и т. д. не было.
Зрительная память прекрасная. Лица, страницы, строчки запоминал очень хорошо. Хорошо удерживал в памяти и надолго виденное и подробности виденного. Яркие или тусклые тона любил? Ужасно любил красоту, красоты природы.[144] Любил горы, лес и закаты солнца. Очень ценил и любил сочетания красок, любил цветы [а?] и оттенки зелени. На свою одежду обращал внимания мало. Думаю, что цвет его галстука был ему безразличен. Да и к галстуку относился как к неудобной необходимости, но красиво одетых любил, когда кто-нибудь красиво одет.
Хорошо слышал на оба уха. Хорошо слышал шепотную речь. Ориентировался в незнакомой местности хорошо. Расстояния и направления по слуху тоже определял хорошо. (прогулки – мне всегда звуки казались значительно ближе, чем это оказывалось в действительности).
Высокие или низкие тона лучше? Не знаю, думаю, одинаково хорошо слышал. Непонимания смысла слышанного, иллюзий, галлюцинаций – не было.
Очень хорошо запоминал и надолго[145] удерживал в памяти слышанное. Передавал всегда точно, уверенно и свободно. Думаю, что зрительная и слуховая память у него были приблизительно равны по степени развития.
Во время подготовки к выступлениям и вообще занимаясь, любил подчеркивания, пометки, выписки и конспекты и прибегал к ним часто и много. Они часто были коротки и выразительны. Но во время чтения шепотком говорил лишь по поводу читаемого. Шепотком говорил свою статью. Слушать, как другой читает, – этого у нас не было в заводе.
Никогда ни о каких своих сновидениях не рассказывал.
Очень любил слушать рассказ. Слушал серьезно, внимательно, охотно. Есть воспоминание группы рабочих, посетивших его после болезни. Они пишут, что Ильич говорил с ними. В действительности он только слушал.
Очень любил слушать музыку. Но страшно уставал при этом. Слушал серьезно. Очень любил Вагнера. Как правило, уходил после первого действия как больной.
Шуму вообще не любил (я говорю не о шуме людной улицы, толпы, большого города). Но вот в квартире не любил шуму. Не любил слышать других. Н<адежду> К<онстантиновну> просил, например, изолировать опилками стену, отделяющую его комнату от комнаты М<арии> И<льиничны>, где стоял рояль и иногда происходило пение и музыка.[146]
Музыкален. Муз<ыкальная> память хорошая. Запоминал хорошо, но не то чтобы очень быстро. Больше всего любил скрипку. Любил пианино. Абс<олютный> слух? Не знаю. Насчет аккорда тоже не знаю. Ритм? Ноты? Мог ли читать их? Не знаю.
Оперу любил больше балета.
Любил сонату «Патетическую» и «Аппассионату».
Любил песню тореадора. Охотно ходил в Париже в концерты. Но всего этого было мало в нашей жизни. Театр очень любил – всегда это производило на него сильное впечатление. В Швейцарии мы ходили с ним на «Живой труп».
Ориентировка в пространстве хорошая.
Высоты не боялся – в горах ходил «по самому краю». Быструю езду любил.
Морской болезнью не страдал.
Барометрическое давление, погода? Во время болезни это было очень заметно (влияние погоды). До болезни? Не знаю.
Под разговор писать не мог (не любил), нужна была тишина абсолютная.
Довольно покорно ел все, что дадут. Некоторое время ели каждый день конину.[147] Они с Иннокентием[148] находили, что очень вкусно.
В молодости и в тюрьме страдал катаром желудка и кишок. Часто потом спрашивал, перейдя на домашний стол, исправивший эти катары: «А мне можно это есть?» Перец и горчицу любил. Не мог есть земляники (идиосинкразия). Припухали [нрзб.: зубы? десны?].
С наслаждением ел простоквашу. Насчет вкуса и запаха вообще было слабо.[149] Запахи он различал, конечно, но никакой склонности и к ним вообще, и к особым не было.
В комнате не выносил садовых цветов. Но любил в комнате полевые цветы и зелень. Очень любил весенние запахи. Садовых цветов и особенно с сильным запахом избегал.
Помню, я его заставала за таким занятием – подливал в 1922 г. теплую воду в кувшин, в который мы поставили ветки с набухшими почками (весной дело было).
Оптимист. В Сибири и во Франции он был вообще гораздо нервнее. Страдал страшными бессонницами. Утра у него всегда были плохие, поздно засыпал и плохо спал. В Швейцарии очень помогла размеренность швейцарской жизни, а во Франции мы жили шиворот-навыворот. Поздние разговоры и споры до ночи (в Сибири и за границей). В Сибири одно время перед концом ссылки страшно волновался, что могут продлить, – был тогда особенно нервный и раздражительный. Даже исхудал.
В Сибири был вообще очень раздражительный. Меланхолии, апатии не было. Угрюмость и мрачность… смены настроения всегда вообще имели явную причину и были адекватны. Очень нервировала его склока заграничная, ссоры и споры с Плехановым и с впередовцами.[150]
Вообще очень эмоционален. Все переживания были эмоциональны.
Обычное, преобладающее настроение – напряженная сосредоточенность.
Уже будучи больным, посмеивался над предписаниями врачей по рабочему режиму: «Ну вот они там придумывают… Они же не могут запретить мне думать».
Утра вообще были плохие, трудные [нрзб.]. Засыпал плохо – мешало обдумывание. Это не была бессонница в обычном смысле.
В домашней жизни – ровный. В политической – всегда возбужденный.
Веселый и шутливый.
Частой смены настроения не было. Вообще все смены всегда были обоснованны. Очень хорошо владел собой.
В воспоминаниях «Зверь» есть рассказ о том, как Ильич, сидя на горе и любуясь видом, вдруг заявил: «И всегда они везде пакостят, гадят». Кто гадит, где? Оказалось, речь шла о меньшевиках.
Настроение одно, оно как жирная линия всегда была видна, чувствовалась, а оболочка разная – мог шутить и смеяться с ребятами и в то же время по глазам видно, что [нрзб.].
Когда говорил, спорил, если по тем или иным причинам не надо было сдерживаться, всегда остро ставил вопросы, заострял их, «не взирая на лица».
В беседах с людьми, которых растил, был очень тактичен.
Впечатлителен. Реагировал очень сильно. В Брюсселе после столкновения с Плехановым немедленно сел писать ядовитые замечания на ядовитые замечания Плеханова, несмотря на уговоры пойти гулять: «Пойдем собор смотреть».
Бледнел, когда волновался. В 1906 г. во время выступления в доме Паниной[151] в Л<енинграде> стоял белый, заразил настроением (1000 человек). Порвали красные рубашки на знамена.
Страстность захватывающая речи – она чувствовалась даже, когда говорил внешне спокойно.
Перед всяким выступлением очень волновался – сосредоточен, неразговорчив, уклонялся от разговоров на другие темы, по лицу видно, что волнуется, продумывает. Обязательно писал план речи.
Был у него нервный смешок. Столкновения с близкими людьми переживал сильно. После разрыва с Плехановым – совершенно больной. Когда волновался – очень раздражителен.
Очень сильно было выражено стремление углубленно, по-исследовательски подходить к вопросам.
В Шуше, например, крестьянин 2 часа рассказывал ему, как он поссорился со своими за то, что те не напоили[152] его на свадьбе. Ильич расспрашивал необычайно серьезно,[153] стараясь познакомиться с бытом и жизнью.
