Алексей Бежецкий - Музей Восковых фигур

— О, несравненный артист! Ведь это чудо, прелесть, восторг, то, что вы играли!.. Чьи это пьесы?

Скрипач нахмурился и отвечал:

— Это все равно… Когда я их играю, то они «мои»…

— Вы нас всех очаровали!.. Как зовут вас?

Он молчал.

— Его зовут Паганини… — сказал Тюрто, выдвинувшись вперед и широко улыбаясь. — Здравствуй, друг Николо!.. Ты не ожидал меня здесь встретить?

Паганини изменился в лице и что-то пробормотал.

Мне уже приходилось слышать от путешественников по Италии это имя. Любители рассказывали про него чудеса.

— Mesdames et messieurs, — продолжал Тюрто, — рекомендую вам: синьор Николо Паганини, когда-то первый скрипач в Лукке, при дворе принцессы Елизы Бачиоки. Я его знал в Италии более как любителя карт и никак не ожидал, чтобы он так играл на скрипке… Он играл в карты, как черт, а черт завистлив и стал его обыгрывать… Вероятно, это и заставило его вернуться к инструменту. Явление исключительное. Так, может быть, и стоит играть. Такой игрой можно укротить бурю на океане… Не правда ли, князь? — прибавил Тюрто, весело улыбнувшись и скользнув взором по лицу маркизы.

Но тут произошло странное явление. Паганини уронил голову на грудь, отклонился на спинку кресла, в котором сидел, и закрыл глаза…

— Что с ним?! — встревоженно спросила маркиза. — Ему дурно!.. Вам дурно?

При звуке ее голоса Паганини открыл глаза; в них отразилось восхищение.

— О, meravigliosa apparizione![6] — прошептал он и вновь закрыл глаза.

— Оставьте его, signora, — отвечала за него молодая итальянка, бросая мрачный взгляд на маркизу. — Это от грозы… Он вчера ее еще предчувствовал и не спал целую ночь. Позвольте нам воспользоваться вашим гостеприимством и отдохнуть.

Мы их оставили и вернулись потихоньку в залу.

— Как он красив!.. Как он удивительно был красив! — говорила вполголоса маркиза своей кузине.

Остаток вечера маркиза только и говорила о Паганини и на мои ухаживания, особенно нежные на этот раз, обращала мало внимания. Перед тем как расходиться спать, она меня даже просила зайти к музыканту и узнать об его здоровье. Однако мне не удалось поговорить с ним. В дверях я встретил выходящего от него Тюрто, который мне сказал:

— Вы к нему… Я был уверен, что вы к нему зайдете, но его нельзя видеть. Он нездоров и спит. Если вы не верите, что он спит, то посмотрите!

Я приотворил дверь. Паганини лежал полураздетый на софе со сложенными на груди руками и, благодаря своей бледности, походил на мертвеца. Его спутница Антония сидела у его ног и смотрела на него печально и мрачно.

— Не правда ли, он походит на труп? — говорил мне Тюр-то, провожая меня в мою комнату. — Вот «удивилась» бы наша великолепная маркиза, если бы узнала, что у нее в замке гостит покойник… хо, xo!.. А она-то в него, вы заметили, сразу влюбилась… Это бывает редко, но случается… Ее сердце заключено теперь в его скрипке, как голубь в когтях у ястреба… Что вы так бледны и печальны, князь? Вам нездоровится? Если позволите, я немножко у вас посижу…

Он уселся против меня в кресло и налил себе и мне по полному стакану вина. Тут я заметил, что Тюрто имел вид человека, выпившего лишнее…

— Обыкновенно говорят, — продолжал он, — что нельзя гнаться за двумя зайцами, и человек, предавшийся музам, должен соблюдать умеренность; иначе ничего не достигнешь… Паганини составляет исключение… В ранней молодости он увлекался азартной игрой до того, что даже проиграл скрипку великолепного Гварнери, которую ему подарил в Ливорно один француз. Я с ним познакомился в одной таверне, когда без денег, без скрипки, он проклинал свое существование и говорил, что заложит свою душу черту, если его полюбит какая-нибудь знатная и красивая дама. И что же? Одна графиня не только его полюбила, а прямо-таки похитила и три года удерживала его в своем замке. За эти три года она до того ему надоела, что он опять клялся перезаложить свою душу, лишь бы ему вернули его скрипку… И что же? Скрипка вернулась (заметьте: неизвестно, кто ее принес), и артист бежал от своей Цирцеи. Но говорят, что это был уже не Паганини, а только труп его, в который вселился один из слуг сатаны. С этого времени он начинает метаться из стороны в сторону, неожиданно уезжает, иногда ночью, из одного города в другой; то он в Италии, то в южной Франции, то неизвестно где… Говорят, что он связан с шайкой бандитов какими-то преступлениями… А вы заметили, князь, как «она» на него смотрела? Как это все странно: если бы женщин не было, не было бы и искусства, а между тем никто так не губит искусство, как та же женщина… Вот и подите!.. Но вы, кажется, утомились, слушая мою старческую болтовню. Засните, засните, дорогой мой…

Не знаю, долго ли он еще говорил, но я не заметил, как он вышел…

Я безумно влюбился в маркизу, а она ко мне охладела. Я безумно сожалел, что, умея играть на скрипке, я не сделался виртуозом, т. е. не продался так же точно сатане, как Паганини… Я унизился до того, что на коленях объяснялся с маркизой, просил у нее в чем-то прощения, но мои мольбы были встречены вежливо, но холодно. Она скоро уехала под каким-то предлогом в поместье своей кузины, меня туда не пригласили, и я впоследствии узнал, что она направилась далее, на юг, чтобы вновь встретиться там с Паганини.

Я был в таком отчаянии, что не знал, что делать, и остановился на фантастическом плане заняться скрипкой, достичь такого же совершенства, как и мой соперник, и рано ли, поздно ли отомстить маркизе за отверженную любовь. Я вспомнил, что мой учитель Джиовани Коста, брат известного скрипача, долго живший в России, находится теперь в своем родном городе — Генуе, и решил туда к нему отправиться. Я скоро собрался и после долгого путешествия прибыл в Геную. Там у меня открылась рана, полученная мною на дуэли в Париже, и я не мог выйти из гостиницы, а должен был лежать. Мой бывший учитель сам ко мне приехал. Я ему обрадовался, как старому другу, и рассказал все, что было у меня на душе…

— Если бы вы, молодой князь, — сказал он, нюхая табак, — не были больны, я бы рассмеялся или бы рассердился за то, что вы потешаетесь надо мной, стариком, рассказывая мне какие-то пустые истории… В чем в сущности дело?.. Какая-то дама вас любила или показывала вид, что вас любит. Bene… А вы на это не обращали внимания, думая, что она всегда будет ваша, когда вы того захотите… Лошадь думает одно, а кто ее седлает — другое… Benissimo… Вдруг приезжает Паганини, артист действительно замечательный, и она в его влюбляется и даже за ним скачет… Удивительно, но возможно! Из ваших бессвязных рассказов я вижу, что игра этого человека вас потрясла, подействовала на те артистические струны, который еще звучат в вашем легкомысленном сердце, и вам стало жаль, что вы не учились как следует. С первого взгляда это все-таки пустяки… Но вы из-за этого даже едете сюда, в Геную, и ищете у меня утешения: это уже не пустяки… Ясно, что тут есть что-то таинственное, непонятное… Вас сглазили, и это сделал Тюр-то. Представьте, я его припоминаю. Это был такой злодей и iettatore…[7] Я его отлично помню в Неаполе: он был заколот кинжалом и все говорили, что он умер. Между тем, по вашему описанию, это он и, значит, он не умер… В заключение — я объясню вам ваше чувство: в вас проснулась адская зависть и адская ревность к той, которая никогда уже не будет такой, какой она могла бы быть, если бы Паганини не приехал, а вы не были бы дилетантом в любви, каким вы всегда были в нашем великолепном искусстве… Поэтому я вам советую забыть эту женщину, забыть любовь к ней, — любовью занимаются одни бездельники, — и отправиться путешествовать куда-нибудь подальше… Вы больны, и путешествие лучшее лекарство от вашей болезни. Пройдет время и все сгладится… Через сто лет все будем в раю, как говорят испанцы…

1896 г.

ОНА

Это было зимой одного из революционных годов, когда каждый день приносил с собой вести о новых заговорах, покушениях, убийствах, арестах, вооруженных столкновениях и тому подобном. Естественно, что наши беседы с С-вым велись на разнообразные темы, соответственно переживаемым моментам, т. е. не только о самой революции, но и об явлениях, почти всегда ее сопровождающих, т. е. о повсеместных разбоях, о падении нравственности и религии и вообще об усилении разврата даже среди подрастающих поколений. Я, между прочим, обратил внимание С-ва на появление, судя по газетам, целой стаи колдунов и колдуний, под разными названиями ясновидящих, гадальщиц, хиромантов и тому подобных… По этому поводу С-в заметил, что прежде полиция успокаивала воображение обывателей простым способом, запрещая волшебникам и гадальщикам печататься в объявлениях, а теперь некому за этим следить; тем не менее, те и другие существовали и прежде, и что не все между ними жалкие обманщики, а попадаются интересные субъекты и что чувство чудесного охватывает теперь все сферы общества…